«Неподдельные искренность и наивность не позволяют сомневаться в вашей невиновности, я не стану наводить о вас никаких справок, но лишь должна удостовериться, на самом ли деле вы дочь того господина, которого называете. Если это так, то появится дополнительный довод в вашу пользу, поскольку я знала вашего отца. Что касается дела с Дюарпеном, то я берусь уладить его. Мне потребуется нанести два визита министру, моему стародавнему другу. Это самый неподкупный человек во Франции; я постараюсь убедить его в вашей невиновности, а также уничтожить все, что сфабриковано против вас, чтобы вы смогли без всяких опасений появляться в Париже. Но имейте в виду, Софи, все, что я вам обещаю, вы можете заслужить лишь ценой безупречного поведения; как видите, признательность, которой я потребую от вас, обернется в вашу же пользу».
Я бросилась в ноги госпожи де Брессак, горячо благодарила ее, уверяя, что не дам ни малейшего повода для недовольства, и с этой минуты была назначена на место второй горничной. Через три дня из Парижа пришли сведения, подтверждающие истинность моего рассказа, и все мои мрачные мысли, наконец, сменились самыми утешительными надеждами. Но на Небе не было предначертано, чтобы бедняжка Софи могла долго наслаждаться счастьем, и если порой ей были дарованы редкие минуты покоя, то лишь для того, чтобы усилить горечь тяжелых и страшных испытаний, которые неизбежно за ними следовали.
Как только мы оказались в Париже, госпожа де Брессак тотчас же поспешила похлопотать обо мне. Я была выслушана представителями высших судебных инстанций; ко мне проявили интерес; обман Дюарпена был установлен, а также было признано, что я не виновна в том, что воспользовалась пожаром в тюрьме, раз не принимала участия в поджоге. Меня уверяли, что отныне вся судебная процедура признана недействительной без каких бы то ни было дополнительных формальностей.
Нетрудно представить, как я привязалась к госпоже де Брессак. Впрочем, если бы даже она и не осыпала меня всевозможными милостями, разве можно не быть беззаветно преданной такой благородной защитнице? К тому же в замыслы молодого маркиза входило как можно теснее сблизить меня со своей матерью. Кроме распутных увлечений, вроде тех, которые я вам обрисовала, всецело владевших душой этого молодого человека и занимавших его в Париже еще более, чем в деревне, я очень скоро обнаружила другое чувство, которым он был одержим: беспредельную ненависть к графине. Мать готова была на все, лишь бы прекратить чудовищные разгулы, и чинила им всяческие препятствия, проявляя при этом большую твердость. Маркиз, подстегиваемый ее суровостью, предавался страстям с еще большим пылом, и бедная графиня не добивалась своими преследованиями ничего, кроме бесконечного озлобления со стороны сына.
«Не воображайте себе, – очень часто говорил мне маркиз, – что моя мать, проявляя о вас заботу, действует от своего имени. Знайте же, Софи, если бы я постоянно не теребил ее, она вряд ли вспомнила бы о своих обещаниях. Она беспрестанно подчеркивает, что именно ей пришло на ум осчастливить вас, в то время как все ее благодеяния были подсказаны мной, и поэтому я считаю себя вправе рассчитывать на некоторую признательность, и услуга, которую я потребую от вас, должна показаться вам тем более бескорыстной, что вы знаете о моих пристрастиях и поэтому можете быть вполне уверены, что, какой бы хорошенькой вы ни были, я не прельщусь вашими прелестями... О нет, Софи, одолжение, которого я добиваюсь от вас, совсем другого рода, и когда вы окончательно убедитесь в том, что обязаны всем именно мне, надеюсь найти в вашей душе отклик, и вы выполните то, на что я имею право рассчитывать...»
Подобные намеки казались мне настолько неясными, что я не знала, как отвечать на них, и, возможно, легкомысленно пропускала их мимо ушей...
Пришло время признаться вам, сударыня, в самой непростительной слабости, в которой я могу себя упрекнуть. Ах, что я говорю, в слабости, скорее в сумасбродстве! Во всяком случае, это не преступление, а просто ошибка, из-за которой пострадала я одна, и я не нахожу свою вину столь тягостной, чтобы именно она послужила поводом для суровой кары беспристрастной десницы Господней, незаметно разверзнувшей бездну под моими ногами. Я не могла видеть маркиза де Брессака без волнения, не в силах была справиться с неистребимой нежностью к нему. Никакие размышления о его неприязни к женщинам, о его извращенных вкусах, о несовместимости наших нравственных принципов – ничто в мире не могло погасить эту разгорающуюся любовь, и если бы этому человеку понадобилась моя жизнь, я бы тысячу раз ею пожертвовала, считая, что еще слишком мало ему отдала. Он был далек от подозрений о чувствах, которые я таила в своем сердце. Ему, неблагодарному, были безразличны слезы, которые каждый день проливала несчастная Софи из-за постыдных оргий, губивших его душу. Однако маркиз не мог не замечать, как я предупреждала все его желания, не мог не обратить внимания на мою необыкновенную услужливость... Я потакала его прихотям, стараясь представить их в благопристойном свете перед матерью. Такая манера поведения в какой-то мере обеспечивала мне его доверие, а все, что исходило от маркиза, было для меня настолько дорого, что я склонна была переоценивать те крохи внимания, которыми он меня одаривал. Порой я даже с гордостью отмечала, что небезразлична ему, но его новые излишества всякий раз рассеивали мои заблуждения! Мало того, что весь дом был полон смазливых прислужников, маркиз еще содержал на стороне целую ватагу отвратительных типов – то он к ним ходил, то они ежедневно приходили к нему, и, поскольку подобного рода услуги были весьма дорогостоящими, они доставляли маркизу огромные хлопоты.
Иногда я решалась указывать маркизу на все неудобства его образа жизни. Он спокойно меня выслушивал и всякий раз говорил, что порок, которому он предается, не подлежит исправлению, ибо богат тысячей нюансов для любого возраста, с каждым десятилетием дарит все новые и новые ощущения, полностью овладевает личностью и до самой могилы не отпускает тех, кто имел несчастье курить ему фимиам. Но стоило мне заговорить о матери, о том, какие огорчения он ей причиняет, я сталкивалась лишь с плохо скрываемым раздражением и нетерпением поскорее завладеть богатством, которое по праву принадлежит ему, но так долго находится в руках этой ненавистной женщины. Это был истинный бунт против одного из основных законов природы. Воистину, разве тот, кто осквернил свою душу закоренелой ненавистью к родной матери и нарушил святость естественного высокого чувства, совершив это первое преступление, остановится перед каким другим?
Временами я пыталась призвать на помощь столь испытанное для меня средство – религию, стараясь с ее помощью смягчить это испорченное сердце. Я была почти уверена, что нет иного средства его спасти. Но маркиз не дал мне воспользоваться и этим последним средством. Отъявленный противник наших священных таинств, упорный бунтовщик против неприкосновенности наших догматов, отчаянный безбожник, господин де Брессак, вместо того чтобы позволить обратить себя в истинную веру, наоборот, всячески стремился свернуть меня с пути праведного.
«Все религии исходят из единого ложного принципа, Софи, – говорил он мне, – ибо все они предполагают поклонение Творцу. Нас пытаются уверить, что мир вечен, Вселенная бесконечна, а в основе природы заложены какие-то универсальные законы, и из этого делают вывод, что движущей силой всего мироздания является некий высший разум. И вы, Софи, верите в это, не осознавая того, что принимаете за Бога не что иное, как порождение невежества, с одной стороны, и тирании – с другой. Когда сильный пожелал закабалить слабого, он внушил своему подчиненному, что это Бог освятил оковы, в которых он пребывает, и бедняга, отупевший от нищеты и угнетения, в это поверил. Все виды религий суть продолжение этой изначальной выдумки и достойны презрения, и нет среди них ни одной, что не несла бы на себе печати глупости и лжи. Я нахожу эти мистерии нелепыми с точки зрения здравого смысла, догматы – оскорбительными для естества, а вычурные церемонии – смехотворными. Едва я раскрыл для себя эту истину, Софи, я стал презирать религиозные предрассудки, я взял себе за правило попирать их ногами и поклялся никогда в своей жизни к ним не возвращаться. И с вашей стороны было бы благоразумно последовать моему примеру».
«О сударь, – отвечала я маркизу, – отнимая у несчастной веру, которая ее утешает, вы лишаете ее надежды, ведь беззаветно преданная религии душа убеждена, что удары судьбы, которые выпали на ее долю, есть лишь наказание за грехи; так неужели она принесет в жертву пустым и холодным рассуждениям самое драгоценное сокровище своего сердца?»
Я находила тысячу доводов в свою пользу, однако маркиз лишь потешался над ними, и его беспринципные суждения, подкрепленные красноречием и начитанностью, в которой я не могла с ним тягаться, разбивали вдребезги все мои построения.
Добропорядочная и набожная госпожа де Брессак не могла смириться с подобными взглядами своего безбожника-сына. Она выделяла меня из своего окружения и часто поверяла мне свои тревоги и
