читального зала, зарезервированного для «своих», и постоянно закрытого кабинета доктора Конде. Селия называла эти комнаты так: Приемная, Второй зал, Берлога и Склеп. Размещение читателей по залам проходило в соответствии со строгой иерархией: в приемной работали незнакомые студенты, во втором зале – завсегдатаи и лица, пользующиеся доверием, в третьем – специалисты, в четвертом – никто, кроме доктора Конде, который здесь почти не появлялся, а в последнее время не появлялся вообще.
В течение первой рабочей недели я разбирал содержимое книжного шкафа, забитого мятыми брошюрами прошлого века. Потом мне поручили расставлять по местам журналы двадцатых годов и заново переписывать самые старые карточки, которые рассыпались в прах при одном только прикосновении. В пятницу Селия сообщила, что ей предложили другую работу, где платят больше: теперь вся кафедра оставалась на мне. В ее глазах явственно читалось сочувствие – так счастливчики, уходящие за лучшей судьбой, смотрят на тех, кто заменяет их на их прежнем месте.
Когда Селия ушла, я расслабился. В смысле, не изнурял себя тяжким трудом. Я работал в библиотеке с понедельника по пятницу с 16 до 20 часов: эти четыре часа я посвящал просмотру полицейских хроник, чтению какого-нибудь романа или решению кроссвордов. Иногда я осматривал библиотеку на предмет материалов для своей будущей докторской диссертации: биографии поэта и психиатра Энчо Такчи который в течение сорока лет проработал врачом в богадельне «Милость». Такчи записывал слова сумасшедших с помощью стенографической системы собственного изобретения. Он собрал тысячи карточек, заполненных непонятными значками. Мне удалось получить фотокопии отдельных карточек, которые я теперь тщательно расшифровывал. Поскольку система пометок постоянно изменялась, я очень медленно продвигался в своей работе.
Иногда приходили люди. Я ждал доктора Конде, но приходили только студенты, искавшие книги, которые они не нашли ни в одном из других хранилищ. Однажды вечером, когда я уже собрался уходить домой (намного раньше официального окончания рабочего дня, что уже вошло у меня в привычку), в библиотеку вошла высокая бледная женщина, в зеленом платье и с позолоченным медальоном в египетском стиле на шее.
– А где Селия? – громко спросила она с порога, даже не поздоровавшись.
– Она больше здесь не работает, – ответил я не без злорадства.
– Плохо.
Она с потерянным видом опустилась на стул.
– Вы новый библиотекарь? – разочарованно спросила она через какое-то время.
– Да.
– Селия вам говорила о нашей договоренности?
– Нет.
– Ладно, не важно. Открой мне Берлогу, мне надо работать. – Она обратилась ко мне на «ты». Я так и не понял, что это было; обыкновенная грубость или признак того, что меня облекли доверием. – У тебя нет ключа от кабинета Конде?
– Нет. Его не было и у Селии.
– Как жалко, потому что Конде разрешает мне заходить к нему в кабинет. Мы с ним дружим уже много лет.
Я открыл дверь Берлоги. Женщина протянула мне руку.
– Профессор Сельва Гранадос.
– Эстебан Миро.
У нее с собой был пластиковый пакет, и она начала доставать из него бумаги, пока не завалила ими весь стол.
– Чем вы занимаетесь?
– Творчеством Омеро Брокки.
Она, похоже, искренне огорчилась, когда поняла, что я не знал этого имени.
– Это великий писатель. Подлинный гений. С необычной судьбой; преданный проклятию. Нас всего трое, кто занимается его творчеством. Первый – профессор Конде, вторая – я.
– А третий?
– Один любитель. А Конде действительно ничего не рассказывал вам о Брокке?
– Нет.
– Ну да…
– Я ни разу не видел Конде. Я здесь недавно работаю.
Сельва Гранадос осталась работать в Берлоге, и все это время я слышал, как она разговаривает сама с собой. Потом она вышла и спросила, можно ли взять домой одну книгу из библиотеки. Как только я ей протянул эту книгу, она ушла, глядя прямо перед собой. Ушла, оставив после себя легкое ощущение грусти и опрокинутые стулья.
На следующий день я возобновил расшифровку наблюдений Энчо Такчи за номером 115.
«Антонио Кастелли, в настоящее время больной № 459, находится в этой палате с 12 марта 1880 г.; итальянец, возраст – 33 года. Обладает нервным темпераментом и мощным телосложением. Вся его грудь покрыта медалями и орденами, которые он сделал сам из обрывков рубашек своих компаньонов; располагает баснословными суммами денег, жених трех принцесс, включая принцессу Марию Антонию Кастелли, родственницу его друга, судьи Рекобеко, которая из всех трех наиболее удовлетворяет его запросам. Однако он отложил день свадьбы в ожидании, что по этому поводу скажут его друзья, сенаторы и депутаты достойнейшего Конгресса наций, а также его добрый родственник – король Макаброн». На страницу упала тяжелая капля, которая размыла букву «М» в слове «Макаброн». Я поднял глаза и увидел на потолке пузырь, растущий на глазах. Я позвонил в хозяйственную часть, где мне сказали, что сейчас придет водопроводчик. Он не пришел ни сейчас, ни потом, ни на следующий день. Я пошел к коменданту, но его не было на месте. Болел. Двое служащих – очень худой мужчина в синем комбинезоне и толстая женщина, – которые увлеченно раскладывали пасьянс, переглянулись и не без тревоги сказали, что, пожалуй, остался единственный выход: вызвать ночного сторожа. Закрыв на ключ входную дверь (из опасений, что какой- нибудь проходимец унесет ценную книгу), я поднялся на пятый этаж. В коридорах валялись выцветшие папки для бумаг, покоробившиеся от сырости и тронутые плесенью; на их корешках еще можно было прочесть имена и даты, относившиеся к сороковым и пятидесятым годам. Этот этаж был полностью заброшен несколько лет назад и с тех пор использовался как склад. Во «Внутреннем бюллетене» факультета философии и гуманитарных наук была даже статья «Почему закрыли пятый этаж». В ней говорилось, что в 1957 году было подписано распоряжение, разрешавшее сжечь эти бумаги. Но так как у факультета никогда не было средств, чтобы обеспечить вывоз на свалку нескольких тонн бумаги, то их просто оставили на заброшенном этаже, и их число с каждым годом лишь умножалось. Несколько лет назад на факультете предприняли попытку разобраться, есть ли среди этих бумаг хоть что-то полезное; была организована археологическая команда, состоявшая в основном из студентов под началом нескольких преподавателей, им поручили вывезти эти бумаги, чтобы передать их затем специальной комиссии, которая бы уже сделала окончательный вывод. Результаты этой операции так никогда не стали достоянием гласности; чуть позже я еще вернусь к трагической истории этого предприятия.
Ночной сторож жил наверху, в маленькой квартирке, куда можно было войти только с крыши. Повсюду виднелись клубки кабелей, разбитые бутылки, мертвые голуби. Я деликатно постучал в дверь, не желая его разбудить, если он вдруг спал. Я знал, что живет он один, но никогда раньше его не видел. Дверь открылась. Человек на пороге молчал, я тоже молчал.
– Ночной сторож работает с десяти вечера, – сказал тихий, но все-таки недружелюбный голос.
– Я с кафедры аргентинской литературы. У нас там проблема. Похоже, трубу прорвало. Заливает.
– Ночной сторож не занимается водопроводом. Ночной сторож следит, чтобы ночью никто не зашел.
– Тогда к кому мне обратиться за помощью?
– Ни к кому…
– Книги портятся.
– Все книги когда-то испортятся. Это не моя забота. Строительный мусор, сырость, порченые книги – это все, что здесь есть. Возвращайся к себе. Ни о чем не беспокойся. Слышишь шум? – Я ничего не слышал. – Это жуки-древоточцы, они пожирают дерево, этажи, стропила. Слышишь, как вода стекает по стенам.
