распространивших и приведших церковь к победе сквозь дебри противоречий и гонений, — и все это из боязни узреть злодейства, жестокости и преступления ересиархов и главных их потатчиков, тщеславие, пороки и варварство епископов и тех, кто занимал наиважнейшие церковные престолы, а как следствие, не забудем ли мы все, что вплоть до наших дней сделано церковью приснопамятного для сохранения в чистоте догматов и культа и для отпора новым ересям, — и только лишь потому, что устрашимся открыть глаза на невежество и неурядицы, алчность и тщеславие иных высокопоставленных духовных особ? О том, что может проистечь из такого неведения, страшно помыслить, а не то что представить себе все это — настолько оно очевидно и говорит само за себя.
Но если неразумно отказываться от изучения подобных вещей, столь глубоко интересующих каждого христианина, то как можно оставаться равнодушным к светской истории, столь тесно и непременно связанной с историей церковной, что их нельзя разграничить, иначе обе станут непонятны?
Это такая смесь и связь, которая по той или иной причине возобновляется из века в век вплоть до нашего и делает невозможным знакомство с одной ее частью без знакомства с другой, соответствующей первой по времени. Поэтому христианин, который всем, что относится к религии, дорожит тем больше, чем больше он предан ей, не может быть равнодушен к событиям, потрясавшим церковь во все времена, но не может также не учиться параллельно светской истории, столь постоянно и неразрывно сопряженной с историей церковной.
Но даже отбросив в сторону эту взаимосвязь, поскольку целые отрезки истории в самом деле не имеют ничего общего с церковной историей, можно ли без зазрения корить себя за знание того, чем была Греция и чем — римляне, за осведомленность в истории этих прославленных республик и важнейших их деятелей? Кто откажется в угоду подобной щепетильности изучать постепенные перемены в них, упадок их, крах, возвышение государств, возникших на их обломках, происхождение и становление всех наших европейских, а также сарацинских и турецкой монархий, наследство, доставшееся нам от прошлых веков и царствований, и основные события, происходившие до нас? Вот, в сущности, все, что нужно сказать про всеобщую историю. Перейдем теперь к той, что занимается своей страною и своим временем.
Согласившись, что щепетильность, которая потребовала бы от нас полного невежества во всеобщей истории, представляла бы собой очевидную нелепость, чреватую самыми тяжкими и постыдными недоразумениями, нам трудно не прийти к выводу, что никакие сомнения не могут и не должны оправдывать незнакомства с частной историей своего времени и своей страны, гораздо более интересной, чем всеобщая, и оказывающей куда большее влияние на наше поведение и нравы.
Я так и слышу, как эдакий вот совестливец возражает мне, что отдаленность во времени и пространстве делает нас в известном смысле милосердней и терпимей к давним и чужеземным деятелям, происхождение и личности коих нам неизвестны, а ныне и вовсе безразличны, в отличие от деятелей нашего века и страны, которых мы знаем по именам, поведению, семейным связям, друзьям, отчего к ним можно питать уважение, порой даже заслуженное, каковое они начисто утратят, если приподнять над ними покров.
Подобное возражение не отличается от того, что было приведено выше; доводы, опровергающие его, также тождественны тем, к коим мы уже прибегали. Но чтобы разом со всем покончить, не побоимся сарказма, да, сарказма, которым, в полном смысле слова, у меня на глазах пользовались люди, чьи имена и высокое положение всем известны. Нет, занятиям историей препятствуют не щепетильность, а невежественное воспитание, леность и поглощенность вихрем игры и наслаждений при дворе. Но чем бы ни объяснялось такое невежество, оно все равно сразу заметно; поэтому займемся лучше его следствиями. До чего, например, удивительно слышать, как люди недоумевают — кто был Монсеньер,[7] чье имя при них поминали, присовокупляя, что он умер в Медоне?[8] Кто был отцом короля и в каком родстве наш государь с королем Испанским?[9] Что означает титул Месье[10] и кто такие их высочества герцог и герцогиня Беррийские? Кому приходился сыном покойный регент герцог Орлеанский? Слыша такое, нетрудно сообразить, каковы представления говорящих об истоках только что минувшего царствования или хотя бы о деятелях и событиях его и какие потемки царят в их головах во всем, что относится к временам более отдаленным. Вот они, следствия невежественного воспитания и вихря светской жизни, которые тем не менее легко исправить беседой и чтением, тогда как, будь здесь дело в чрезмерной щепетильности, они были бы неисцелимы. Подобная идея так нелепа, так оскорбляет здравый смысл и данный нам от природы разум, что ошибочность ее выявляется сама собой, стоит лишь высказать ее, и происходит это с такой быстротой, которая сводит на нет и заставляет умолкнуть любые противодоводы.
В самом деле, разве мы обязаны отказываться от знакомств с королями и двором времен Гизов[11] из боязни узнать о множестве их мерзостей и злодейств? С Ришелье и Мазарини — из страха перед волнениями, вызванными их властолюбием, перед пороками и недостатками, так ярко обнаруживавшимися в интригах и заговорах тех лет? Неужто мы умолчим о Принце,[12] чтобы не подражать его мятежам и всему, чем те сопровождались? О г-не де Тюренне и его присных, чтобы не видеть самого вопиющего коварства, удостоенного самых безмерных наград?[13] Неужто, обладая хоть каплей разума и живя среди потомков тех, о коих я говорил, мы решимся коснеть в неведении относительно того, откуда взялись эти люди, как сделали карьеру, каковы были сами и какие доселе ощутимые бедствия оставили нам в наследство? Вправе ли мы не ведать о г-же де Монтеспан и ее злокозненных отпрысках, дабы не знать греховных обстоятельств их возвышения? Или не составить себе мнение о г-же де Ментенон и чудесах ее владычества, убоявшись гнусностей ее постыдной молодости, мерзостей и несчастий лет ее величия и бед, кои оно обрушило на Францию? Точно так же обстоит дело и с теми, кто выдвинулся при этом долгом царствовании, столь обильном событиями, целиком изменившими прежний облик королевства. Неужто в угоду щепетильности мы не дерзнем уяснить себе причины столь роковой перемены и устрашимся раскрыть интересы и побудительные мотивы великих министров, которые, выйдя из грязи, сочли, что на свете нет никого, кроме них, и все перевернули вверх дном? Неужто, наконец, мы останемся слепы даже к нынешним временам и не заметим ни личной распущенности регента, [14] ни злодеяний первого министра,[15] ни жестокостей и глупости его преемника, ни мошенничеств, промахов, безмерных притязаний и преступлений того, кого недавно не стало[16] и чьи завистливость и неспособность ввергли государство в столь отчаянное состояние и разрушительный разброд? Кто в силах подчиниться столь безумному, скажу больше, столь немыслимому требованию? В ком оно не вызовет возмущения? Способны ли те, кто не в меру щепетилен, убедить, будто Господу угодно то, что поистине должно быть противно Ему, коль скоро Он — истина и свет, то есть убедить, будто Он понуждает нас ослеплять себя ради лжи из боязни увидеть правду, будто Он лишь затем дал нам глаза, чтобы мы закрывали их на события и деятелей мира сего, а здравый смысл и разум — дабы мы отупили их и стали совершенно глупы, темны и начисто неприемлемы для общества даже самых терпимых людей?
Нет, будем чтить Творца более разумным способом и не назначим платой за спасение, добытое для нас Искупителем, ни недостойное отупение, ни недостижимое совершенство. Господь слишком добр, чтобы желать первого, слишком справедлив, чтобы домогаться второго. Избежим же безумных крайностей, из коих один выход — в пропасть, и вместе со св. Павлом, не позволяя своей мудрости переходить естественные пределы, будем думать о самих себе по мере веры, какую каждому Бог уделил.[17]
Воспользуемся же способностями, коими Господу угодно было взыскать нас, и не будем выдумывать, будто милосердие возбраняет видеть правду, какова бы та ни была, и судить о происходящих событиях, равно как обо всем, что их сопровождает. Мы обязаны в меру наших сил быть не менее милосердны к себе, чем к другим, а значит, должны учиться, дабы не остаться темными глупцами и постоянными жертвами обмана. Мы должны безбоязненно стараться познать людей, как хороших, так и дурных, дабы не заблуждаться на их счет и, мудро судя о них, соответственно определять свое поведение и отношение к ним, потому что в этом мире неизбежно приходится общаться с другими и все мы зависим друг от друга. Сделаем себе из наших познаний как бы зеркало, которое поможет нам выработать для себя и соблюдать правила нравственности, дабы спасаться и бежать от того, что вселяет отвращение, любить, чтить, защищать то, что заслуживает этого, способствуя ему и предаваясь благородному и святому соревнованию с ним. Итак, познаем по мере сил истинную цену людям, причем главная трудность здесь в том, чтобы не сбиться с дороги в чаще мира сего, насельники которого в большинстве своем скрываются под маской, и поймем, что знать — всегда хорошо, а получится из этого добро или зло, зависит от того, на что употреблено знание. Вот где нужна совестливость и где христианская мораль, безграничное милосердие — словом, Новый завет — должны постоянно озарять и направлять наши шаги, а отнюдь не препятствовать приобретению знаний, коих никогда не бывает достаточно.
Дурные люди, обладающие в этом мире столькими преимуществами перед хорошими, располагали бы еще одним преимуществом, если бы вторым возбранялось распознавать и понимать первых, а следственно, остерегаться их, предупреждать о них, собирать сведения об их поведении в определенных обстоятельствах и в меру их участия в событиях запечатлевать их подлинный — теперешний или прошлый — облик, создавая тем самым для потомства историю своего времени. С другой стороны, горестен был бы удел добрых на земле, если бы они, как бессловесные скоты, были отданы в руки дурных из-за того, что они не изучали последних, а значит, оставались беззащитны и уносили с собой в могилу свою добродетель. Короче, всякая добродетель угасла бы, любой пример утратил бы поучительность, образование стало бы немыслимо, а предвидение, ограниченное верой, лишилось бы ценности в глазах людей.
Будем же различать то, чего требует милосердие, от того, чего оно не требует и не хочет требовать, ибо не может требовать ничего, что приносит вред, и свет его не способен порождать ослепление. Только милосердие, повелевающее возлюбить ближнего, как самого себя, отвечает тем самым на поставленный нами вопрос. Этим своим заветом оно ставит под запрет споры, пререкания, оскорбления, ненависть, клевету, злоречие и высокомерие. Все это относится как к чувствам, которые надлежит подавлять в себе, так и к внешним проявлениям их, нетерпимым в общении и обществе. Милосердие запрещает вредить, причинять зло и даже желать его; однако, каким бы всеобъемлющим ни был такой завет, следует все же признать, что он имеет свои исключения и пределы. То же самое милосердие, кое накладывает на нас все обязанности, не обязывает не видеть вещи и людей такими, как они есть, не требует под предлогом любви к ближним, поскольку все мы братья, любить заодно их недостатки, пороки, дурные намерения, преступления, не велит становиться их жертвами, но, напротив, предостерегает от них, дабы мы были начеку и умели обезопасить себя, и вовсе не возбраняет применять все законные средства самозащиты.
Такова неизменная точка зрения самых прославленных и досточтимых святых, кои беспощадно обличали наиприскорбнейшие дела и не стеснялись бичевать самыми жестокими словами тех злокозненных частных лиц, от которых им приходилось обороняться и которых они почитали за долг сокрушать; говоря «частные лица», я употребляю это выражение лишь затем, чтобы мысль мою не распространили на людей вообще и чтобы показать, как святые вступали в борьбу с деятелями своего времени из числа духовных, а равно и светских особ, причем иногда с наиболее высокопоставленными меж ними. Причина такого поведения очевидна: милосердие всегда должно иметь целью добро и — коль скоро это требование соблюдено — благо отдельных лиц; но как только возникает опасность, что оно может пойти во вред добру, и дело сводится к вопросу о личностях, на кои оно направлено, становится ясно, что оно должно проявляться к добрым за счет злых, которым нельзя давать свободу вредить первым и наносить им урон, а посему следует остеречь и защитить добрых, разоблачая ухищрения, дурные намерения, опасные действия и даже преступления злых, каковые, если им не помешать, ничем не будут связаны в своих бесчинствах и непременно возьмут верх над добрыми, которые и при такой поддержке нередко терпят от тех притеснения.
Из этого разъяснения вытекает еще одно: христианина, коему милосердием заказано злословить о ближнем и вредить ему, то же самое милосердие понуждает к прямо противоположному в иных, отличных от рассмотренных нами, случаях. Те, кто пользуется доверием военачальников и министров, а в особенности государей, не вправе оставлять своих доверителей в неведении относительно нравов, поведения, поступков людей. Они обязаны осведомлять их
