позже, пришел после меня к герцогу Орлеанскому, но тот скоро спровадил его, и Нанжи сменила г-жа де Фалари, весьма красивая авантюристка, вышедшая замуж за такого же авантюриста, брата герцогини де Бетюн. Она была одной из любовниц несчастного герцога. У него уже был подготовлен мешок с делами, чтобы идти с ними к королю, и он около часа болтал с нею, ожидая времени приема у короля. Они сидели в креслах, стоящих рядышком, и вдруг он повалился прямо на нее, не подавая более ни малейших признаков жизни и не приходя в сознание. Фалари, естественно, страшно перепугавшись, стала изо всех сил звать на помощь, крича все громче и громче. Видя, что ответа нет, она, как могла, оперла тело несчастного герцога на соприкасающиеся подлокотники кресел, побежала в большой кабинет, в спальню, в передние, но, не найдя ни души, выбежала во двор и на нижнюю галерею. То был час, когда герцог Орлеанский занимался делами с королем, и его люди знали, что в это время к нему никто не приходит и он их тоже не потребует, так как он шел к королю наверх по малой лестнице, которая вела из его подвала, служившего гардеробной, в заднюю приемную короля, где его и дожидался слуга, несший мешок с бумагами; возвращался же он обычно по главной лестнице и через кордегардию. В конце концов Фалари привела людей, но среди них не было никого, кто мог бы оказать помощь, и она послала за нею первого, кто подвернулся под руку. Случай, а верней сказать, провидение распорядилось так, что роковое это событие произошло тогда, когда все либо занимались своими делами, либо делали визиты, так что прошло добрых полчаса, прежде чем явились врач и хирург; не меньше времени было потрачено, чтобы собрать слуг герцога Орлеанского. Врачи, стоило им только взглянуть на него, пришли к выводу, что надежды нет. Его тут же положили на пол, пустили кровь, но, что бы ни делали, он не подавал ни малейших признаков жизни. Чуть только разнеслась первая весть о случившемся, как сразу сбежался самый разный народ: большой и малый кабинет были битком набиты. Меньше чем через два часа все было кончено, и вскоре в кабинетах стало столь же пусто, сколь недавно было людно. Чуть только пришла помощь, Фалари тут же сбежала и во весь опор поскакала, в Париж.
Лаврийер был одним из первых, кого оповестили об апоплексическом ударе. Он тут же помчался сообщить об этом королю и епискому Фре-жюсскому, а затем, как истый царедворец, умеющий воспользоваться любым критическим моментом, понесся к его светлости герцогу, понимая, что тот вполне может стать первым министром, на что и настроил его своим сообщением, а затем спешно вернулся к себе и на всякий случай написал для него патент на должность первого министра, взяв за образец патент герцога Орлеанского. Получив известие о смерти герцога, едва она произошла, Лаврийер послал оповестить о ней его светлость герцога, а затем отправился к королю, у которого собрались самые высокопоставленные придворные, чуть только они узнали, что жизнь герцога Орлеанского находится под неминуемой угрозой. Епископ Фрежюсский при первом сообщении об апоплексическом ударе договорился с королем о назначении его светлости герцога, которого он, вне всяких сомнений, заранее подготовил к этому, основываясь на состоянии здоровья герцога Орлеанского, каковое не было для него тайной, особенно после того, что я рассказал ему о нем; когда его светлость герцог, узнав о смерти герцога Орлеанского, прибыл к королю, к тому как раз впустили немногих самых высокопоставленных придворных, собравшихся у дверей королевского кабинета; он обратил внимание, что король был опечален, а глаза у него были покрасневшие и в них стояли слезы. Едва он вошел в кабинет и двери закрылись, епископ Фрежюсский громко обратился к королю, сказав, что после столь огромной потери, какой является смерть герцога Орлеанского, хвалу которому он воздал всего в двух словах, его величество не может сделать ничего лучше, как просить присутствующего здесь его светлость герцога согласиться взять на себя бремя всех государственных забот и принять после герцога Орлеанского пост первого министра. Король, не говоря ни слова, взглянул на епископа Фрежюсского и кивком выразил согласие, а его светлость герцог тотчас же поблагодарил его. Лаврийер, радуясь, что его хитрые маневры так скоро дали результат, держал в кармане присягу первого министра, скопированную с присяги герцога Орлеанского, и во всеуслышание предложил епископу Фрежюсскому, чтобы герцог прямо сейчас и присягнул. Тот заметил королю, что это вполне уместно, и герцог принес присягу. Спустя некоторое время он вышел, и все, кто был в кабинете, последовали за ним; множество народу, собравшегося в соседних комнатах, увеличило его свиту, и через минуту все только и говорили, что о герцоге.
Герцог Шартрский, в ту пору еще начинающий распутник, находился у одной девицы из оперы, которая была у него на содержании. Туда и послали курьера с вестью об апоплексическом ударе, а по дороге он встретил второго, посланного к нему с сообщением о смерти отца. Карету его встречали отнюдь не толпы, а только герцоги де Ноайль и де Гиш, которые сразу же предложили ему всяческую помощь и вообще все зависящее от них. Он же воспринял их как назойливых просителей, поспешил отделаться и торопливо поднялся к своей матушке, которой рассказал, что встретил двоих, решивших заманить его в ловушку, но не поддался на их хитрости и ловко сумел их сплавить. Сие блестящее проявление ума, здравого смысла и политичности предвещало все то, чем он впоследствии отличался. С трудом удалось ему растолковать, какую он совершил огромную глупость, но тем не менее он и в дальнейшем продолжал их делать.
Я же, проведя ужасную ночь, пошел к одеванию короля, но не затем, чтобы показаться там, а чтобы иметь возможность наверняка и без труда сказать несколько слов его светлости герцогу, с которым я был в постоянных отношениях после «королевского заседания» парламента [212] в Тюильри, хотя и крайне досадовал на него за то, что он дал уломать себя и согласился на восстановление в правах бастардов. При одевании он всегда стоял в нише среднего окна, напротив которого одевался король, а поскольку он был высок ростом, его легко было увидеть за плотной стеной придворных, окружавших одевающегося короля. В тот день стена эта была просто чудовищна. Я сделал герцогу знак, чтобы он подошел поговорить со мной, и через секунду, пробравшись через толпу, он был около меня. Я отвел его к другому окну, к тому, что ближе к кабинету, и сказал, что не буду скрывать, как безмерно и смертельно я удручен, но в то же время надеюсь, что он ни в малой степени не сомневается, что если бы выбор первого министра был поручен мне, то он был бы таким же, какой сделал король; в ответ он рассыпался в любезностях. Затем я сообщил, что в мешке, который герцог Орлеанский должен был взять к королю, когда с ним, увы, случился этот смертельный удар, лежит одно дело, о котором мне необходимо дать ему пояснения, поскольку теперь он является преемником герцога Орлеанского; еще я сказал, что мне невыносимо общество и что я прошу его прислать ко мне и передать, когда у него выпадет свободная минута, чтобы я пришел к нему, только пусть меня впустят через ту дверцу его кабинета, которая выходит на галерею, чтобы мне не сталкиваться с людьми, заполняющими его покои. Он крайне любезно пообещал мне сделать это сегодня же и извинился, что из-за хлопот, связанных с тем, что он всего первый день занимает свою новую должность, он не может мне назвать точное время приема, удобное для меня. Я хорошо знал и этот кабинет, и эту дверцу, так как прежде, после свадьбы герцогини Беррийской, эти покои принадлежали ей; находились они в новом крыле на верхней галерее, а неподалеку, напротив лестницы, были мои покои.
Оттуда я пошел к герцогине Сфорца, с которой мы были в дружбе и которая всегда поддерживала со мной отношения, хоть я давно и не встречался с герцогиней Орлеанской, что прежде уже здесь отмечал. Я сказал г-же Сфорца, что в постигшем нас несчастье я считаю себя обязанным из уважения и привязанности к покойному герцогу Орлеанскому пойти выразить свою скорбь всем, кто был близок к нему, его главным служителям и даже его побочным детям, хоть их и не знаю, и мне представляется крайне неприличным сделать исключение для герцогини Орлеанской; я сказал также г-же Сфорца, что ей известны наши отношения с герцогиней и что менять их у меня нет никакой охоты, но в нынешних горестных обстоятельствах я почитаю долгом пойти к вдове герцога Орлеанского и выразить ей свое почтение; мне, впрочем, совершенно безразлично, повидаюсь я с нею или нет, мне достаточно того, что я исполню свой долг; посему я прошу ее узнать у герцогини Орлеанской, согласна ли она меня принять, а если да, то принять подобающим образом, хотя мне все равно, согласится она или нет, поскольку, каков бы ни был ответ, я все равно буду удовлетворен своим поведением. Она меня заверила, что герцогиня Орлеанская будет рада видеть и принять меня самым достойным образом, а сама она немедленно отправляется исполнять мое поручение. Поскольку г-жа Сфорца жила совсем рядом с герцогиней Орлеанской, я подождал у нее, пока она вернулась. Она сообщила, что герцогиня Орлеанская будет счастлива меня видеть и принять так, что я останусь доволен. Я тут же отправился к ней. Застал я ее в постели в немногочисленном обществе приближенных дам, первых служителей и герцога Шартрского при соблюдении всех приличий, какие могли заменить скорбь. Едва я приблизился к ней, она заговорила о постигшем нас общем горе; не было произнесено ни слова о том, что произошло между нами: я поставил такое условие. Герцог Шартрский удалился к себе, я же, сколько мог, поддерживал спотыкающийся разговор. Затем я пошел к герцогу Шартрскому, жившему в апартаментах, которые занимал его отец, прежде чем стал регентом. Мне сказали, что он заперся у себя. В то утро я еще трижды приходил к нему. В третий раз его камердинер, устыдившись, пошел доложить обо мне, хоть я и был против. Герцог Шартрский встал в дверях своего кабинета, где он пребывал с каким-то неведомым мне простолюдином; с людьми этого сорта он чувствовал себя лучше всего. Моим глазам предстал растерянный, настороженный человек, в нем не чувствовалось скорби, а только крайнее замешательство. Громким и звучным голосом, ясно и красноречиво я выразил ему соболезнования. Он, видимо, принял меня за какого-нибудь проходимца, какими счел и герцогов де Ноайля и де Гиша, и не удостоил меня ни словом в ответ. Я подождал несколько секунд, но, видя, что из этого истукана ничего не выжмешь, поклонился и удалился, а он даже шага не сделал, чтобы проводить меня, хотя должен был проводить до двери, и ринулся к себе в кабинет. Удаляясь, я окинул взглядом находившееся там общество, и, должен признаться, мне показалось, что все были крайне изумлены. После чего, изрядно утомленный беготней по дворцу, я направился к себе.
Когда я вышел из-за стола, явился лакей герцога, сказавший, что меня ждут, и провел меня через малую дверцу прямо в кабинет. Герцог встретил меня на пороге, закрыл дверь, усадил в кресло, а сам сел рядом. Он мне рассказал, что по выходе с королевского одевания был у герцога Шартрского, которому выразил соболезнования и предложил все зависящее от него, дабы заслужить его дружбу и доказать неподдельную привязанность к памяти герцога Орлеанского; герцог Шартрский в ответ на это молчал как рыба, и тогда он обратился к нему с еще более горячими заверениями быть во всем полезным ему, на что герцог Шартрский сухо и односложно буркнул что-то вроде благодарности, причем вид у него был такой, словно ему не терпится выпроводить назойливого пришельца, отчего герцог решил удалиться. В ответ я поведал, с каким я столкнулся приемом этим утром у герцога Шартрского, и мы посетовали друг другу на его поведение. Герцог был крайне учтив и любезен со мной и просил меня почаще навещать его. Я же ответил, что мне при его обремененности заботами и посетителями будет неловко докучать ему и отнимать время у людей, которые будут иметь к нему дела, посему я ограничусь тем, что буду появляться у него, когда мне будет что ему сказать, а поскольку я непривычен ждать в передних, то прошу его дать своим людям распоряжение, чтобы они сразу докладывали о моем приходе, и принимать меня в кабинете, как только появится возможность; я же постараюсь не злоупотреблять и недолго задерживаться. После чего последовали заверения в дружбе, учтивости, приглашения и т. п. Продолжалось все это около трех четвертей часа, а затем я поехал в Медон.
На следующий день г-жа де Сен-Симон поехала в Версаль выразить королю соболезнования в связи с постигшей его утратой и повидать герцогиню Орлеанскую и ее сына. Епископ Фрежюсский пришел к г-же де Сен-Симон, чуть только узнал, что она в Версале, где она даже не оставалась ночевать. Из всех комплиментов, которые он наговорил обо мне и для моего сведения, она поняла, что для него предпочтительнее было бы, если бы я пребывал в Париже, а не в Версале. Ла-врийер, тоже пришедший повидать ее и боявшийся меня еще больше, чем епископ Фрежюсский, был более откровенен, поскольку был глупее и не так красноречив; он крайне возмутил г-жу де Сен-Симон своей неблагодарностью после всего, что я для него сделал. Сей мелкий прихвостень надеялся, что, поспешив предупредить герцога и прислужившись к нему, уловил его в свои сети и изрядно продвинулся к получению герцогского титула. Когда во времена герцога Орлеанского он заговаривал со мной на этот счет, мои ответы не располагали его ко мне. Теперь же он хотел пустить пыль в глаза его светлости герцогу и обмануть его лживыми примерами, но боялся, что я разоблачу его. Мне не требовалось слишком много, чтобы утвердиться в решении, принятом уже давно в связи с угрожающим состоянием здоровья герцога Орлеанского. Я переселился в Париж, твердо постановив являться на глаза новым хозяевам королевства лишь в редких случаях крайней необходимости либо когда этого настоятельно требуют приличия, да и то ненадолго, храня достоинство
