была быть правдивой по сравнению с древними сказаниями, исполненными нелепостей. Таким образом, у некоторых народов стала писаться более разумная история, как правило обладавшая правдоподобием.
После этого новые мифы уже не возникали. Народы удовлетворялись тем, что сохраняли старые предания. Однако на что только не способны натуры, до безумия влюбленные в древность?! Постепенно стали воображать, что под оболочкой мифа скрыты тайны природы и нравов. Возможно ли — так рассуждали люди, — чтобы древние породили подобные бредни, если на самом деле за этим не скрывается какая-то тонкость? Слово «древний» всегда внушает почтение: но совершенно ясно, что создатели мифов не были знатоками природы или морали и не изобрели еще искусства скрывать то и другое под прикрытием вымышленных образов.
Не будем же искать ничего другого в древних сказаниях, кроме истории заблуждений человеческого разума. Разум наш тем меньше блуждает в потемках, чем скорее он осознает степень своей ошибки. Это не означает, что мы должны постичь нашу склонность забивать себе головы всевозможными нелепостями финикийцев и греков; мы стремимся показать, что именно привело финикийцев и греков к этим причудам. Все люди до такой степени друг на друга походят, что нет той глупости, совершенной каким-либо из народов, которая не заставила бы нас дрожать от страха перед ее повторением.
СОМНЕНИЯ ПО ПОВОДУ ФИЗИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ ОККАЗИОНАЛИЗМА [172]
Глава I. Что послужило появлению этого труда
Ничто не вызывало большего шума среди небольшого числа мыслящих людей, чем диспут, возникший между двумя выдающимися философами мира — отцом Мальбраншем и Арно. Не без причины относились с особым вниманием к состоявшимся между ними сражениям: верили, что если истина может когда-либо быть установлена путем диспутов, то в этом-то случае она будет установлена непременно. Я был таким же наблюдателем этих сражений, как и все прочие, без сомнения не самым умным, но, быть может, более других прилежным — по причине, о которой сейчас скажу.
Мне никогда не была симпатична окказионалистская система отца Мальбранша, хотя я и признаю охотно ее удобство и даже величие. Не могу поручиться, что не предубеждение чувств и воображения образовало у меня это неприятие идеи, столь явно противоречащей всем общераспространенным идеям. Но в конце концов я отделался от этого предубеждения — как благодаря предупреждениям, столь заботливо предпосланным картезианцами их необычным мнениям, так и еще больше благодаря известной общей осторожности, к которой я привык в отношении всех мнений, укоренившихся в моем сознании благодаря тому, что я долгое время не подвергал их внутренней проверке. Если бы для удовлетворения требований, всегда предъявляемых нам философами, я прислушивался только к своему разуму, я был бы поражен тем, что он не более благосклонен к случайным поводам, чем мое воображение и мои чувства. Но быть может, предубеждение породило в нем известный дефект. Не могу здесь ничего гарантировать. Все, что мне доступно, — это бросить вызов собственному разуму, и именно это я сделал.
Я имел довольно оснований для этого, поскольку из всех возражений, какие я мог бы сделать против системы окказионализма, отец Мальбранш в своих трудах не сделал себе ни одного; а между тем я считал, что никогда ни один философ лучше него не взвешивал все рго и contra[173] своих убеждений и не имел более искренних намерений в деле раскрытия людям истины. Это и вызвало спор между ним и Арно. Грозный этот противник вознамерился подорвать самые основы системы отца Мальбранша, и я льщу себя тем, что некоторые из моих сомнений счастливым образом пришли на ум также ему. Но по каким бы пунктам он ни нападал на отца Мальбранша, я с огорчением вижу, что У меня нет с ним ничего общего.
Однако какова же моя собственная точка зрения? Отец Мальбранш не предвидел моих возражений, Арно ими не воспользовался. Действительно, предубеждение против этих возражений велико, и я признаю, что, если бы их вообще не пожелали принять к изданию, это не было бы большой несправедливостью по отношению ко мне. Но поскольку я собираюсь рассмотреть эти возражения сами по себе, то не знаю, каким уж образом, но я вовсе не нахожу их достойными пренебрежения. Итак, я решил освободиться от этой неуверенности и спросить у читающей публики, что мне следует думать по этому поводу, особенно же — у отца Мальбранша, которого охотно признаю судьей в его собственном деле. Ибо во-первых, я не считаю себя способным представить ему возражения настолько веские, чтобы вынудить его скрывать свои мысли по этому поводу, а во-вторых, не считаю его способным скрывать свои мысли даже в том случае, если мои возражения окажутся исключительно вескими.
Я предлагаю вниманию читателей всего лишь сомнения и положусь на первый же ответ, который мне соблаговолят дать. Я уступлю даже в том случае, если мне его не дадут, и не истолкую превратно это молчание. Прошу, чтобы все это не было сочтено словами, в основе которых лежит ложная скромность: искренность моих слов должно подтвердить то обстоятельство, что я не теолог и не философ по роду своих занятии, а также не имею громкого имени ни в одном из видов деятельности. Следовательно, я ничуть не обязан любой ценой быть правым и с честью могу признать, что я ошибаюсь, всякий раз как мне укажут на мою ошибку.
Глава II. История окказионализма
Дабы лучше изложить свои сомнения по поводу окказионализма, я полагаю необходимым дать объяснение этой системы и даже представить ее историю, как я ее понимаю в соответствии с достаточно правдоподобными догадками.
Окказионализм по своему происхождению не так древен; по это не значит, что в силу этого значение его невелико. Декарт, один из самых глубоких умов, какие когда-либо существовали, будучи убежден, как это и следовало ожидать, в духовности нашей души, усмотрел, что единственным средством правильно ее постичь является допущение крайнего несоответствия между протяженной и мыслящей субстанцией: несоответствие это таково, что, даже если бесконечно возносить протяженную субстанцию или низводить до бесконечно низкого уровня субстанцию мыслящую, все равно никогда одна из них не совпадет с другой. Все, кто дает себе труд немного поразмыслить над этим, вынуждены признать это допущение и бывают в ужасе от абсурдности общераспространенной системы, согласно которой животным приписывается материальная мыслящая душа.
Но если душа и тело находятся в отношении такого несоответствия, каким образом движения тела вызывают мысли у души? Каким образом мысли души вызывают в свою очередь движения тела? И какая может быть связь между столь глубоко различными субстанциями? Именно эта трудность заставила Декарта изобрести
Вслед за тем Декарт заметил, что невозможно понять, каким образом движение одного тела передается другому, причем всегда в очень точных зримых соотношениях. Он уже располагал
