В доме стояла тишина — только радио где-то приглушенно играло тихую танцевальную музыку.
Карни выбрал первую дверь слева и постучал.
Некоторое время ничего не происходило. Потом с лязгом начали отодвигаться засовы. Дверь открылась чуть-чуть, цепочка все ещё была накинута.
Изнутри просочился тусклый свет, женский голос произнес:
— Да?
— А мистер Лемарр Гамильтон здесь живет?
— Кто вы?
— Я хотел бы воспользоваться его услугами, если он не занят.
— Он спит.
— Я понимаю, уже поздно, но у меня большие неприятности, и очень нужна помощь мистера Гамильтона. Вы не могли бы его разбудить?
— Он этой ерундой больше не занимается.
— Я хорошо заплачу. Мне очень надо. Признаюсь вам, это дело жизни и смерти.
Глаз смотрел на него в щель не мигая. Дверь на секунду закрылась, потом широко распахнулась. Карни и Велма вошли.
Высокая худая женщина лет сорока в зеленом домашнем платье с цветочками и в старых шлепанцах закрыла за ними дверь и, недоверчиво нахмурившись, глянула на поздних гостей.
— Идите в гостиную, — сказала она им.
Квартира была узкой и длинной, как вагон поезда. Они прошли через кухню, потом через комнату, где кто-то спал на кушетке в углу. Штукатурка на потолке местами отвалилась, пахло плесенью и жиром для жарки, а вообще в комнате было чисто.
Они миновали короткий коридорчик. Дальняя комната была обставлена удобной, хоть и допотопной мебелью. Карни и Велма присели на диванчик и принялись ждать, разглядывая семейные портреты, развешанные по стенам.
В комнату, ссутулившись и склонив седую голову, вошел старик, тощий, почти изможденный, в мешковатых брюках и нижней рубашке.
Он без улыбки оглядел посетителей и опустился в кресло напротив.
— Вам что-то нужно от меня? — Голос был чистый и сильный и совсем не соответствовал наружности.
— Да, — сказал Карни. — Мне очень нужен ваш совет по поводу некоторых сверхъестественных явлений.
Старик изучающе смотрел на него черными глазами.
— Да, ваше… — Он улыбнулся. — Думаю, я знаю, кто вы, хотя не уверен, что знаю, как вас зовут.
— Джон Карни. У меня кое-какие дела в этом городе. Некоторые люди считают меня очень влиятельным.
— Полагаю, они правы. — Старик подался вперед, поставив локти на колени. — Чем я могу вам помочь?
— Мне нужна сила.
Некоторое время они сидели молча. Далекое радио перешло на зажигательные латиноамериканские мотивы.
— Сила всем нужна, — заметил старик. — Сила нужна, чтобы жить.
— Мне надо больше. Я сражаюсь с чем-то очень могущественным. Думаю, вы понимаете, о чем я. Они давно в городе, а сейчас наступают.
— Да, я понимаю.
— Я хочу сразиться с ними, я уже сражаюсь, но до настоящего времени не побеждал. Дайте мне оружие, хоть какое-нибудь.
— Оружие? — проворчал старик. — С оружием тут нечего делать.
— Это такая метафора… Мне нужна вся сила, которую вы можете вызвать, которую можете получить и передать. Какова бы ни была сила или её природа, я смогу с ней управиться.
Старик медленно выпрямился и откинулся в кресле, помолчал, потом ответил:
— Я ничего не могу передать. И принять не могу. И все происходит по-другому.
— А вы можете описать, как это происходит?
Старик покачал седой головой.
— Это не опишешь. Это надо чувствовать. Вы должны сами ощутить.
— Что ощутить?
Старик внимательно его разглядывал.
— Вы для этого не подходите.
— Нет?
— Нет, сэр. Не тот вы человек.
— Это из-за моего цвета кожи?
Молчание. Старик посмотрел налево, в окно, темнота в котором не мешала ему увидеть то, что он хотел.
Наконец он подался вперед и заговорил внешне спокойно, но с глубоко скрытым волнением:
— Нет, не из-за цвета. Из-за… опыта. Каждый рождается с каким-нибудь цветом, но каждый человек живет по-разному. Ведет себя по-разному, разное с ним случается. Он становится непохожим на остальных и по-своему смотрит на мир. Никто не может научить его, он и сам это знает. Он уже не может измениться, он таков, каков есть. Непохожесть становится такой же его частью, как цвет кожи, с которым он родился. И жизнь одного человека совершенно отлична от жизни другого человека. Она — его собственная. Никто с этим ничего не может поделать — просто каждому надо жить по-своему. У каждого своя боль, своя жизнь и свое страдание. Неважно, счастлив человек или печален. Жизнь — страдание. У каждого — своё. Надо принять это… и пользоваться этим, заставлять работать. Тогда у тебя что-то будет. Но опять-таки у каждого — своё. Никакого толку не будет, если один человек захочет отдать это другому. Это нельзя отдать. Надо иметь свое. И управлять им. — Старик опять откинулся на спинку кресла и тихо прибавил: — Не знаю, получится ли у вас.
— Я очень хочу научиться, — сказал Карни, пытаясь вложить в свои слова всю силу убеждения. — Я хорошо заплачу.
По-прежнему слышались латиноамериканские ритмы — крохотные барабаны конга, кастаньеты. Вдруг музыка стихла. В тишине снаружи раздался автомобильный гудок.
Карни прислушался, но больше ничего не услышал.
Велма тихонько спросила:
— Вы не возражаете, если я закурю, мистер…
— Пожалуйста, мисс.
Велма закурила сигарету, поискала пепельницу и нашла её на столике в торце дивана.
— Вы недостаточно страдали, — сказал старик.
— Может быть, — согласился Карни. — Не могу сказать, что жалею об этом, но это так. У меня много другого опыта.
— Да, сэр. Как знать, может, он тоже пригодится.
— Надеюсь. Как вы сказали, каждый человек отличен от остальных. Обстоятельства именно его судьбы лепят его характер, его натуру, и все изгибы и очертания принадлежат только ему одному, как его подпись или рисунок на ладонях. — Карни едва заметно усмехнулся. — Это я другими словами сказал то же, что и вы.
— Да, совсем другими.
— Есть страдание, которое приходит, когда слишком много повидал. Слишком много прожил. Слишком долго.
Старик кивнул:
— Да, я сам это знаю.
— Есть страдание, которое приходит, когда устаешь охотиться за удачей, когда уже ничто не может тебя удивить. Когда ты меняешь и меняешь все вокруг, пока не начинаешь забывать, с чего начинал. Это
