мне страшно, отец! В руке твоей нож. — Да, я должен заколоть тебя, принести тебя в жертву, господь так повелел, покорись с радостью воле его, сын мой! — Нет, нет, не могу. Я закричу, не трогай меня, я не хочу идти на заклание! — Ты пал на колени, сын мой, не кричи. Если ты не хочешь, я не сделаю это, но ты должен захотеть! — Мы шли через горы, спускались в долины… почему нельзя мне вернуться домой? — Что тебе дом, господь тебя зовет, а ты толкуешь о доме! — Не могу я, отец, нет, но я хочу! Нет, не могу! — Подойди ближе, сын мой, видишь, у меня уж нож в руке, взгляни, он остро наточен и вонзится тебе в шею. — Ты перережешь мне горло? — Да. — И хлынет кровь? — Да, так повелел господь. Исполнишь ты волю его? — Я еще не в силах, отец. — Подойди же скорее, я не могу тебя убить. Я принесу тебя в жертву только, если ты сам этого пожелаешь; сам отдашь жизнь свою! — Сам отдам жизнь? — Да, и отдашь ее без страха. Увы, горе мне! Ты не будешь жить. Жизнь свою ты отдашь господу. Подойди ближе! — Господь хочет взять жизнь мою! В гору шли мы и спускались с гор, я встал так рано. — Ты ведь не хочешь быть трусом? — Да, я понял все, я понял! — Что понял ты, сын мой? — Приставь нож к горлу моему, отец, погоди, я откину ворот и обнажу шею. — Я вижу, ты понял, сын мой. Ты должен только захотеть, и если мы оба с охотой подчинимся воле господней, мы услышим его зов: 'Не поднимай руки твоей на отрока!' Иди сюда, подставь шею. — Да, мне не страшно, я с радостью покоряюсь воле его! Мы шли сюда через горы по дальним долам, и вот мы здесь. Приставь нож, отец, режь, я не буду кричать.
И сын запрокинул голову, отец зашел сзади, левую руку положил ему на лоб, правой рукой занес нож. Сын покорился с охотой воле господней. И услышали они тут глас господень и пали ниц.
Что же услышали они? — Аллилуйя. По горам, по долам разнесся глас господень. Вы послушны воле моей, аллилуйя! И вы будете жить. Аллилуйя. Остановись, брось нож в пропасть. Аллилуйя. Я господь, вы послушны воле моей ныне и вовеки. Аллилуйя. Аллилуйя, Аллилуйя. Аллилуйя. Аллилуйя. Аллилуйя! Аллилуйя. Аллилуйя, луйя, луйя, аллилуйя, луйя, аллилуйя.
— Мицци, Муллекен, кисанька моя маленькая, ну выругай же меня как следует. — Франц попытался усадить Мицци к себе на колени. — Не дуйся, скажи хоть словечко. Ну подумаешь, велика важность, ну, опоздал немного вчера вечером.
— Смотри, Франц, попадешь ты в беду. Подумай, с кем ты связался?
— А что?
— Шоферу пришлось втаскивать тебя наверх. Хотела я тебя разбудить — куда там! Ты и глаз не открыл!
— Да я же тебе говорю, что ездил в Тегель, ну да, в Тегель, чего удивляешься? Один — никого со мной не было.
— И это правда, Франц?
— Ей-богу, один. Мне, понимаешь, пришлось отсидеть там пару лет.
— Так ты что, досиживать поехал?
— Нет, весь срок отсидел, до последнего дня! Просто захотелось мне взглянуть, как там сейчас. Стоит ли из-за этого сердиться, Муллекен?
Села она рядом с ним и, как всегда, нежно на него смотрит.
— Послушай, брось ты политику.
— Да я уж бросил.
— И не будешь больше ходить на собрания?
— Пожалуй, больше не буду.
— А если пойдешь, то скажешь мне?
— Скажу.
Тут Мицци обняла Франца, прижалась щекой к его лицу, оба замолкли.
И снова наш Франц — самый счастливый человек на свете: всему он рад, всем доволен. А политику — к черту! Очень нужно ему головой стенку прошибать! Теперь он просиживает дни в питейных заведениях, пьет, поет песни, играет в карты. А Мицци тем временем свела знакомство с одним господином. Он почти так же богат, как покровитель Евы, но женат, что еще лучше, он мигом отделал для нее хорошенькую квартирку из двух комнат. А того, что задумала Мицци, Францу тоже не удалось избежать. В один (прекрасный день к нему на квартиру явилась Ева… В конце концов почему бы и нет, раз Мицци сама этого хочет? Но послушай, Ева, ты это всерьез? Если у тебя в самом деле будет ребенок? — Ну, если у меня будет ребенок, то мой старик озолотит меня, то-то он возгордится!
Что же еще рассказать о Франце Биберкопфе? Этого молодчика мы с вами уже знаем! Легко представить себе, что делает свинья, вернувшись со двора в свой хлев. Впрочем, свинье живется гораздо лучше, чем человеку. Свинья, изволите видеть, — это глыба мяса и жира, и возможностей, которые ей открываются, не так уж много, хватило бы корму. В лучшем случае, она еще раз опоросится, но жизнь свою кончит все равно под ножом. Это, в сущности, не так уж плохо! Волноваться ей не приходится, прежде, чем она что-либо сообразит, — а много ли соображает такая скотина? — ей уже каюк. А возьмите человека, — у того голова на плечах. И в ней — чего только в ней нет! Вот он и думает о разной чертовщине, и первым делом о том, что с ним случится в будущем! Нет, что ни говори, а голова — ужасная штука.
Так-то вот и прожил до августа наш друг-приятель Франц Биберкопф, здоровенный детина, даром что однорукий. Жил не тужил. Погода стояла еще теплая, и Франц научился довольно прилично грести одной рукой. Полиция его не тревожит, хотя он давно уже не являлся на регистрацию. Что ж, в участке сейчас, верно, все в отпуске. В конце концов и полицейские чиновники тоже не двужильные. Да и какой им расчет — за грошовое жалованье из кожи лезть? И что им Франц Биберкопф? Подумаешь, какая шишка! На Франце Биберкопфе свет клином не сошелся! Думаете, им только и забот что допытываться, почему у означенного Биберкопфа теперь одна рука, а не две, как раньше. Пускай дело Биберкопфа пылится в архиве, а у людей и без него хлопот не оберешься.
Только вот: есть еще улицы, где видишь и слышишь всякую всячину. Нет-нет да и вспомнишь при этом старое. Не захочешь, а вспомнишь! И тоска возьмет, думаешь — так вот и тянется жизнь, день за днем. Сегодня одно упустишь, завтра другое, а жизнь не ждет и не дает человеку покоя.
Жизнь возьмет свое, — думает Франц. Вот, к примеру, если в летний день поймать с окна муху, посадить ее в цветочный горшок и засыпать песком; так если муха здоровая, правильная муха — она снова выкарабкается, и весь этот песок ей нипочем! Смотрит Франц, что кругом творится, и все ему эта муха в голову приходит. Думает — мне живется хорошо, что мне до всего остального? До политики мне тоже дела нет. Если люди, по глупости своей, позволяют на себе ездить, то я тут ни при чем! Что я буду за других голову ломать?
Теперь у Мицци одна забота: чтобы Франц снова не запил. Это у ней самое больное место. Такой уж он от природы — не может без спиртного. Он говорит — когда пьешь, жиром обрастаешь и всякая чепуха не лезет в голову.
Герберт сказал ему как-то:
— Послушай, Франц, не пей ты так много. Ты же в сорочке родился. Погляди, кем ты раньше был? Продавцом газет. А теперь? У тебя, правда, нет одной руки, но зато есть Мицци и хороший доход! Так неужели ты снова сопьешься с круга, как тогда при Иде?
— Нет, об этом не может быть и речи, Герберт! Если я выпиваю, то только потому, что у меня много свободного времени. Сидишь это, сидишь, ну и выпьешь, а потом еще и еще, так и пойдет. А вообще-то мне спиртное идет впрок. Ты взгляни на меня.
— Это тебе только кажется. Правда, ты здорово растолстел, но поглядись-ка в зеркало, какие у тебя глаза!
— А что? Глаза как глаза!
— Да ты посмотри как следует! Мешки у тебя под глазами, как у старика. И это в твои-то годы. Смотри, состаришься до времени, от пьянства люди стареют.
— Оставим этот разговор! Скажи лучше, что у вас хорошенького? Что ты поделываешь, Герберт?
— Скоро опять примемся за работу, у нас двое новеньких, молодцы ребята. Знаешь Кноппа, ну тот, что фокусы все показывал, огонь глотал? Так вот, это он их откопал. Говорит им: 'Хотите со мною работать, тогда сперва покажите, на что вы годны'. Лет им по восемнадцати, девятнадцати. Ну вот, стал Кнопп на углу
