значит, что ко мне никто не подступайся, обожжешься!.. Но, пожалуйста, не думайте, что я вас тут же съем. Я вас пальцем не трону. Зачем прогулку портить? Вот только устал я, посидеть бы где-нибудь в ложбинке.
— А что, у Пумса все такие ребята?
— Да уж палец нам в рот не клади!
— А чем вы у него занимаетесь?
Эх, как бы затянуть ее в овражек? Кругом ведь — ни души!
— Это ты, Мицци, у своего Франца спроси, он все это знает не хуже меня.
— Он ничего не говорит.
— Правильно делает. Умница он. Не стоит об этом говорить!
— Ну, мне-то можно?
— Что же тебе хочется знать?
— Да все, что вы там делаете!
— А поцелуешь меня, если скажу?
— Так и быть!
И вот она уже в его объятиях. Две руки у парня — не одна. И силища в них какая! Как он меня сжал! Всему свое время — посеешь и пожнешь, найдешь и потеряешь…
Ой, дышать нечем, жарко. Пусти же!
Если он еще несколько раз прижмет меня так к себе, — я не выдержу. Ну пусть хоть сперва расскажет, что с Францем творится, чего он добивается, что у них было с ним и чего они сейчас хотят.
— Ну, теперь довольно, пусти, Рейнхольд.
— То-то же.
Отпустил он ее и вдруг упал на колени к ее ногам, туфельки целует, чулки, платье, все выше, выше — целует руки, — всему свое время, — еще выше, вот уже стал целовать шею. Смеется Мицци, отбивается.
— Отстань, уйди, сумасшедший!
Ишь как распалился, под душ бы его поставить. Тяжело дыша, он уткнулся лицом в ее шею, бормочет — не поймешь что. Потом вдруг поднял голову. Экий бык! Обнял он ее за талию, и они пошли дальше, а деревья все поют и поют.
— Гляди, Мицци, какой овражек — словно специально для нас. Да тут уж кто-то хозяйничал, костер разводил. Это мы сейчас уберем. А то еще брюки вымажешь.
Пожалуй, присяду. Может быть, он тогда скорее разговорится?
— Ну, хорошо — посидим. Только бы вот постелить что-нибудь.
— Постой, я пиджак расстелю.
— Вот спасибо!
Лежат они в неглубокой ложбинке, на склоне, поросшем травой. Мицци отшвырнула ногой жестянку из-под консервов, легла, повернулась на живот и как ни в чем не бывало положила руку Рейнхольду на грудь… Давно бы так! Она улыбается ему и не отворачивается больше, когда он расстегивает рубашку и из-под нее снова показывается наковальня.
— Ну, теперь рассказывай, Рейнхольд.
Он прижимает ее к груди. Давно бы так! Вот она, девчонка-то, вся тут, все идет как по маслу, шикарная девчонка, эту я придержу подольше, и пусть себе Франц бузит сколько влезет — все равно обратно ее не получит, пока я сам не отдам.
Рейнхольд сполз немного ниже по склону, лег на спину — притянул Мицци к себе, сжал в объятиях, впился в ее губы. Ни о чем не думает больше. Страсть, слепое, яростное желание — теперь уже каждое движение наперед известно, Попробуй кто помешать!
В щепы все разнесет, разобьет вдребезги — ни буря, ни обвал его теперь не остановят. Словно снаряд, выпущенный из пушки, — все, что ни попадется на пути, пробьет, проломит, отбросит в сторону — понесется дальше.
— Ой, больно, Рейнхольд.
Не выдержу я, если не возьму себя в руки, — одолеет он меня.
А он все не отпускает, смотрит на нее прищурившись:
— Ну, Мицци?!
— Что, Рейнхольд?
— Что ты на меня так смотришь, будто не видела?
— Послушай, нехорошо ты со мной поступаешь. Ты с Францем давно знаком?
— С Францем твоим?
— Да.
— С твоим Францем, говоришь, да разве он еще твой?
— А то чей же?
— Ну, а я как же?
— Что — ты?
Она попыталась спрятать лицо у него на груди, но он с силой приподнял ей голову.
— А я как же, спрашиваю?
Прижалась она к нему, пытается зажать ему рот ладонью.
Вот снова он распалился. Видно, приглянулась я ему… Так и льнет ко мне, огнем горит…
Пожар в доме! Пламя гудит, рвется наружу. Не загасить его пожарным, не помогут им брандспойты, не хватит воды!
— Ну, пусти же!
— Что же ты хочешь, детка?
— Ничего. Мне с тобой хорошо.
— Вот видишь. Значит, я тоже твой! А что, ты с Францем поругалась?
— Нет.
— Да уж признайся, что поругалась.
— Нет, говорю тебе. Расскажи мне лучше про него. Ты ведь его давно знаешь.
— Да о нем и рассказывать нечего.
— Так уж и нечего!
— Ничего я тебе не расскажу, Мицци.
Он грубо хватает ее, опрокидывает на спину, она вырывается…
— Не хочу, не надо.
— Ну, не упрямься, детка.
— Пусти, я встану, здесь еще выпачкаешься.
— Ну, а если я тебе расскажу кое-что?
— Тогда — другое дело!
— Что я за это получу, Мицци?
— Что хочешь. — Все?
— Там видно будет.
— Все или нет?
Лежат — щека к щеке. Как в огне оба. Мицци не отвечает… Молчит и Рейнхольд, чем это кончится, не знаю. Только мелькнула в голове эта мысль и тут же погасла, и снова нет мыслей, выключено сознание.
Он поднялся с земли, лицо бы вымыть — фу, что это за лес, в самом деле весь выпачкался.
— Так и быть, расскажу я тебе кое-что про твоего Франца. Я его уж давно знаю. Ну и тип! Познакомился я с ним в пивной на Пренцлауераллее. Прошлой зимой. Он газетами торговал, все с дружком своим ходил, как его звали? — да, с Мекком. Вот тогда я с ним и познакомился. Потом мы с ним часто бывали вместе, а про девчонок я тебе уж рассказывал.
— Значит, это правда?
А то нет! Только дурак он, этот Биберкопф, редкостный дурак. Хвастаться ему тут нечем, все это шло от меня. А ты что же думала, — он мне своих баб сплавлял? Господи, какие там у него бабы! Куда уж!
