— Вы почти моя ровесница, Джен, а рассуждаете, как дитя. У вас вообще были мужчины? Я имею в виду не только невинные поцелуи в щечку.
Джен густо покраснела, поймав на себе несколько заинтересованных взглядов. Вопрос был задан в лоб, и она обязана была на него ответить.
— У меня были друзья, — выдавила из себя Джен. — Были парни. Было даже предложение руки и сердца. Но я не… я не… — Джен запнулась и почувствовала, как краска стыда окончательно залила ее лицо. — Короче говоря, я ни с кем не была близка настолько, если вы об этом меня спрашиваете.
— Что и требовалось доказать, — хмыкнула Кристин.
Габо тоже хихикнул, но все остальные, молча смотрели на Джен. Она заставила себя поднять голову. В конце концов, ей нечего стыдиться… хотя, конечно, она не каждый день признавалась незнакомым людям в том, что у нее до сих пор не было мужчины.
— Да ничего вы не доказали, Кристин. — Джен улыбнулась, хотя улыбка на этот раз далась ей с большим трудом. — Да, у меня не было мужчины. И именно по той причине, из-за которой я считаю, что вам нельзя выходить за Эрика. Я ни к кому не испытывала любви. Да, я чувствовала симпатию, влечение, но того самого чувства не было никогда. А я не хочу спать с мужчиной без любви только затем, чтобы такие, как вы, не хихикали, узнав, что у меня никого еще не было.
— И снова Джен Брауни оказалась белой вороной среди вас, леди и джентльмены. — Брови Бриззела так тесно сдвинулись, что срослись в одну большую лохматую бровь. — Надо обладать большой смелостью, чтобы в такой компании сделать столь сокрушительное признание. Даже Кристин рисковала меньше — она в отличие от Джен хорошая актриса.
Джен солгала бы, если бы не призналась самой себе, что это заступничество ей приятно. Хотя поддержка Бриззела не избавила ее от ощущения, что все вокруг смотрят на нее косо и не без ехидства думают о том, что странно оставаться девушкой в ее возрасте.
— Вы преувеличиваете, мистер Бриззел, — вмешалась Пэм. — Никто не считает Джен белой вороной. И я не думаю, что кто-то может осуждать или действительно считать смешным, — покосилась она на Кристин и Габо, — то, в чем призналась Джен. У каждого из нас полно недостатков, так неужели мы будем критиковать то, что даже недостатком не назовешь? Мне тридцать семь лет, — продолжила Пэм, и почти все посмотрели на нее с удивлением, поскольку никто из присутствующих не дал бы ей больше тридцати, — а я так часто веду себя как глупая молоденькая девчонка. Кристин, напротив, слишком рассудительна для своих лет, но ее убеждения и ценности не назовешь… стандартными. Джен… У Джен прямо противоположное Кристин отношение к любви. У Марты свой взгляд на мир, и кого-то он тоже удивил бы. К чему я это говорю? — Пэм обвела собравшихся грустным взглядом. — К тому, что в этой гостиной собрались четыре совершенно разные женщины. Дело не в возрасте и даже не во внешности. У каждой из нас свой взгляд на мир, на вопросы морали, на мужчин. Так как мы можем осуждать кого-то за то, что он просто другой?
— Что ж, леди, в кои-то веки должен согласиться с вашей правотой, — не глядя на Пэм, кивнул Бриззел. — И все-таки есть кое-что, что дает право на осуждение.
— Что же это? — вскинулась на него Пэм.
— Боль, — неожиданно ответил Бриззел, и Джен вздрогнула от звука его голоса. — Боль, которую один человек причиняет другому. Физическую ли, моральную, все равно, но за нее невозможно не осудить. Все остальное по большому счету ерунда, леди. Красота, уродство, бедность, богатство. Боль — это то, что ломает личность, превращает в пыль веру в людей, веру в жизнь. И, поверьте мне, боль, причиненная предательством, не менее сильна, нежели боль, причиненная ударом ножа или пулей, выпущенной из пистолета.
Молчание, воцарившееся после слов Дако Бриззела, первым осмелился нарушить Крамер.
— Все это, конечно, безумно интересно, дамы и господа, — заявил он, подобрав с пола разбросанные рыдавшей Мартой платочки. — Но я не умею питаться разговорами о высоком. И не смотрите на меня с таким осуждением. Я чертовски голоден и собираюсь поесть. Марта уже чуть не спалила индейку, так что давайте не будем дожидаться, пока все окончательно сгорит или, наоборот, остынет.
Порядком оголодавшие гости поддержали Бишопа, и, когда вокруг журнального столика началась суета, мистер Бриззел поманил к себе Джен.
— Помнится, вы, леди, говорили, что покажете мне свой эскиз, если я спущусь в гостиную, — напомнил он ей. — Но, судя по всему, забыли о своем обещании.
— Не забыла, — покачала головой Джен. — Просто было совсем не до этого. Вы же сами видели, какие страсти тут бушевали.
— Ну, так несите же его, леди, а то снова разбушуются страсти и я никогда не смогу узнать, гений вы или бездарность.
Джен, уже привыкшая к его шуточкам, ушла в холл и, отыскав тубус, в котором лежал аккуратно свернутый эскиз, вернулась в гостиную. Дако хотел было подняться с кресла, но, вспомнив, что на коленях у него по-прежнему спит обезьянка, посмотрел на Джен и развел руками. Она подошла к нему, открыла тубус и, вытащив свернутый лист, осторожно развернула его перед ним.
Он внимательно рассмотрел рисунок, и Джен показалось, что его разочаровало увиденное.
— Я же говорила, что это всего лишь эскиз, проект, — начала оправдываться она. — Конечно, рисунок, сделанный из камня, будет выглядеть иначе. Вы же не можете представить себе игру состаренного малахита на ящерке, голубую смальту, словно светящуюся изнутри. Именно такой плиткой я выложу водоем. А авантюриновые листочки? Да ни одна краска не сможет передать золотых переливов авантюрина, которым я буду выкладывать эту маленькую веточку. — Вдохновившись собственным описанием, Джен то и дело тыкала пальцем в рисунок, что, в конце концов, вызвало бурный протест со стороны Бриззела.
— Уберите, наконец свои ручищи, Джен Брауни! — в обычной своей манере, полушутя, прикрикнул он на нее. — Вы мешаете мне, как следует рассмотреть ваш эскиз. Конечно, я идиот и ни черта не понимаю в смальте, состаренном малахите и… как его… авантюрине, но слышал, что последний довольно дорогое удовольствие для мозаичного панно.
— Поэтому и веточка маленькая, — пораженная его осведомленностью, объяснила Джен. — И, кстати, авантюрин будет искусственным, а не натуральным. В основном именно такой авантюрин используют при выкладке мозаичных панно.
— Хоть вы и не гений, малышка Брауни, но мне жаль, что я не увижу оригинала.
— Вы можете заказать у меня панно, — лукаво улыбнулась ему Джен. — Я бы с удовольствием взялась за ваш камин. По-моему, он несколько мрачноват.
— Под стать хозяину, вы хотите сказать? — Левая бровь приподнялась — шрамы-стрелки на циферблате высокого лба показали два часа, — а потом снова опустилась.
— Что это вы тут разглядываете? — полюбопытствовала накрывавшая на стол Марта.
— Эскиз мозаичного панно, — объяснила Джен. — Такое панно я буду выкладывать у своего заказчика из Лайтшроубса, если, конечно, мне посчастливится добраться до его дома.
— Можно взглянуть? — полюбопытствовала Пэм. Не дождавшись ответа, она поставила на стол стопочку принесенных с кухни тарелок и подошла к креслу.
Дако прижал эскиз к груди, причем сделал это с такой детской поспешностью, что Джен, глядя на него, в который уже раз чуть не засмеялась.
— Вы что? — сощурила кошачьи глаза Пэм. — Не бойтесь, я вообще ничего не понимаю в мозаике. Так что, если бы и хотела украсть идею, все равно не смогла бы ею воспользоваться.
Дако, не отрывая от груди рисунка, вопросительно покосился на Джен. Не без усилий сдерживая смех, она молча кивнула.
— Какая красота! — восхитилась Пэм, взглянув на рисунок. — И все это будет мозаикой?
— Все это будет смальтой, авантюрином, состаренным малахитом и прочими колдовскими вещицами нашей Джен Брауни, — торжественно изрек Дако.
— Никакого колдовства, — не без кокетства возразила Джен. — Только долгая и кропотливая работа.
— И сколько же вам понадобится времени, чтобы выложить это великолепие? — полюбопытствовала Марта, рассматривавшая эскиз из-за спинки кресла.
— Два дня, если все пойдет хорошо, — ответила Джен. — Но, если честно, это не так уж и долго.
