розовые облака прилипали к пальцам и склеивали их. Они наблюдали за проделками ребятишек, и за одним представителем юного поколения в особенности — молодым человеком с круглыми глазами, — пока совершали свою первую поездку на американских горках. Позже с пакетами попкорна в руках они проследовали к пруду, чтобы покормить уток.
Большую часть времени, что они провели вместе, Киннкэйд занимался тем, что наблюдал за Иден. Вокруг нее кружились утки, хлопали крыльями и крякали, жадно и бесцеремонно требуя угощения. Смеясь над их жадностью, Иден бросала им попкорн, стараясь, чтобы лакомство доставалось самым робким птицам в задних рядах, и присаживаясь на корточки, чтобы накормить с рук самых отважных.
Киннкэйд изучал ее лицо, принявшее теперь непривычно беспечное выражение. Это было его заслугой. Гордость, нежность и желание переполняли его.
Когда Иден собрала последнюю горсть попкорна со дна своего мешочка, Киннкэйд обнаружил, что и его мешок пуст.
— Простите, ребята, — сказал он уткам, — но мы обанкротились.
Она выпрямилась и скатала пустой бумажный мешок в комочек.
— Придется вам поискать другую добрую душу, которая захочет накормить вас. — Иден повернулась к Киннкэйду. — Жадные дьяволята, верно?
— И шумные, — заметил он, когда крякающая компания переваливаясь двинулась к малышу, усердно жующему печенье.
— Очень шумные, — согласилась Иден. — Все равно это было забавно.
— Очень.
Но Киннкэйд сознавал, что получил удовольствие от этой сцены совсем по иной причине. Они шли от пруда, и он смотрел, как ее сандалии без задников утопают в мягкой земле, и от этого казалось, что она вот-вот упадет. Вдруг, неожиданно для самого себя, Киннкэйд обнял Иден за плечи.
Она посмотрела ему в лицо, и у нее тотчас же отпала охота шутить и смеяться. Внезапно она почувствовала, как тяжело бьется ее сердце. Его губы коснулись уголка ее рта легким, как прикосновение перышка, поцелуем. Иден отвернулась. Где-то внутри у нее нарастало непонятное ей ощущение, потребность в нем, похожая на боль, некая смесь желания и страха.
— От вас пахнет сахарной ватой, — сказал Киннкэйд, касаясь губами ее уха. — Иден…
Она заставила себя взглянуть на него. Ей была свойственна особенность не бежать от опасности, а смотреть ей прямо в лицо. Где-то за их спиной рассмеялся ребенок.
Киннкэйд нежно обнял ее за талию.
— Я не причиню вам зла.
Он улыбнулся, и она почувствовала, что сердце ее готово выскочить из груди, что еще немного — и она задохнется от охватившего ее волнения.
Киннкэйд с трудом сдерживал желание, вспыхнувшее в нем с неукротимой силой. Господи, он хотел эту женщину так страстно, так самозабвенно, как никогда в жизни! Но ей требовалось нечто большее, чем страсть, чем желание, и у него возникла потребность дать ей это. Весь дрожа от нетерпения, Киннкэйд приник к ее губам долгим и вместе с тем легким поцелуем, но большего он не мог себе позволить. Не теряя власти над собой, Киннкэйд отстранился, чувствуя, как от напряжения холодный пот выступает у него на лбу.
— Пойдем? — выдавил он из себя.
— Что? — ошеломленная таким поворотом событий, спросила Иден.
Он снова поцеловал ее в губы.
— Я подумал, что вы не прочь уйти отсюда и отправиться куда-нибудь в другое место.
Киннкэйд чуть отступил и, легко взяв ее за руку, повел к дорожке.
Солнце медленно скользило к горе Пивайн, и Киннкэйд поехал по далекой от центра улице, лениво и вяло извивавшейся у подножия холмов. Он решил, что весь день Иден будет наполнен им и общением с ним; он хотел изгладить из ее памяти неприятные воспоминания, посетившие ее утром. Он уже не пытался задавать себе вопрос, откуда в нем явилась потребность защищать ее, стараться утешить и доставить ей удовольствие.
Дорога привела их на окраину города. Оставив пикап на парковочной площадке, они прошли несколько футов вниз по склону. Киннкэйд расправил старое индейское одеяло, которое держал на заднем сиденье пикапа, помог Иден сесть, сам растянулся рядом.
— Какой вид! — прошептала Иден.
Она посмотрела на простертый внизу город, на его высотные многоквартирные дома и другие здания.
— Рино у ваших ног, мэм, — пошутил Киннкэйд.
С минуту Иден молчала, изучая его. Он полулежал, опираясь на локоть, вытянув перед собой длинные ноги.
На бронзовой коже виска отчетливо выделялся бледный старый шрам.
Он смотрел на город у их ног с той же напряженностью и спокойствием, которые Иден замечала в нем и раньше. По временам у нее возникало ощущение, что в нем живут два разных человека. Только что он был нежным, слегка насмешливым, и вот уже перед ней холодный и непреклонный человек. Она вдруг поняла, что хотела бы узнать о нем больше. Это было опасное любопытство, но Иден не могла с ним справиться.
— Откуда вы, Киннкэйд?
— Из Техаса.
Иден улыбнулась краткости его ответа.
— А из какого места в Техасе?
— Из полдюжины разных мест. А может быть, и того больше, если бы у меня было время считать. — Киннкэйд усмехнулся.
— И все же, — настаивала Иден.
— Даже не знаю… Я родился в Вако, в детский сад ходил в Амарилло. Кажется, после этого мы переехали в Суитуотер. Мой отец работал на разных ранчо, иногда наемным работником, иногда десятником, иногда управляющим. Он оставлял одно место в поисках лучше оплачиваемого, потом оставлял и это ради более удобного расписания или еще каких-нибудь благ. Не поймите меня превратно, — сказал он вдруг, бросив на нее быстрый взгляд. — Я был вовсе не против переездов. Мне нравилось объезжать новых лошадей, исследовать новые места, заводить новых друзей. Однажды мы оказались вблизи от школы. И папа решил, что ни за что не двинется с места, где есть школа. Хотя скорее это делалось ради Марси, а не меня.
— Марси — ваша сестра, — догадалась Иден. — Готова держать пари, что она была любительницей острых ощущений. Она выезжала с вами на родео?
— Марси никогда не любила лошадей. — Киннкэйд сел, согнув ноги в коленях, и замолчал. — Она всегда боялась лошадей, даже когда была маленькой, — после недолгой паузы продолжал он. — Если у нее бывала возможность выбирать, она всегда предпочитала идти пешком или ехать на велосипеде. Она не любила подходить близко к лошадям, особенно после…
Он крепко сжал губы, отчего лицо его приняло мрачное выражение.
— После чего?
Он сурово посмотрел на Иден, потом отвернулся.
— Когда сестре было восемь лет, она упала и сильно расшиблась. С тех пор Марси хромала на левую ногу. Это была моя вина.
— А что случилось?
Он медлил с ответом. Наконец сказал:
— Мы жили возле Биг-Спрингс в старом доме на ранчо «Бар Сикс», где в то время работал папа. Был один из тех жарких сентябрьских дней, какие иногда случаются в Техасе. После школы Марси и я пошли к ручью примерно милях в двух от дома поплескаться и немного освежиться. Она ехала на велосипеде, а я — на гнедом мерине, на котором мне разрешил кататься десятник. Звали его Роки. Как бы там ни было, но мы заигрались и забыли о времени. Внезапно мы заметили, что солнце садится. Нам было велено вернуться домой до наступления темноты. Это было одно из правил, на соблюдении которого наши родители
