Когда я подъехал к своему дому, Харви все еще продолжал жать кнопку звонка, а констебль в штатском, разговаривая с ним, сетовал, что я поздно прихожу домой. При моем появлении констебль стал объяснять, что ему понадобились кое-какие бумаги по дому, но я огорчил его, сообщив, что они будут готовы только утром.
— Повезло, — заметил Харви. — Пришел человек за документами, и лишь с его помощью я понял, что ты скоро появишься. — Хмыкнув, я усомнился, что он поверил в эту версию. Пока Харви шарил по моим книжным полкам, я приготовил для него кофе.
— 'Падение Крита', — процитировал он, — «История французской армии», «Кампания» Буллера, «Оружие и тактика». Ты что, помешался на военной тематике?
— Да, — ответил я ему с кухни.
— Рехнешься все это прочитать, — крикнул Харви. — А нет ли у тебя что-нибудь попроще для такого дурака, как я?
— Такого в доме не держу. — Я поставил перед ним кофе.
— Я расстался с женой. — Харви взял чашку. — И никогда больше к ней не вернусь.
— Мне очень жаль.
— По крайней мере, не придется больше беспокоиться, смогу ли я позволить себе отослать летом детей в лагерь. — Он натужно кашлянул. — А ты знаешь, что я расстался с организацией Мидуинтера?
— Да, знаю.
— А не могут ли твои люди... — Он порылся в карманах. — Не могут ли твои люди... — Он поднял на меня глаза.
— Что мои люди?
— Предоставить мне убежище.
— Нет, — отказал я. — У английских убежищ американские хозяева.
— Я расплачусь. Я сообщу все подробности о группе Мидуинтера в Соединенном Королевстве. Представлю снимки... словом, все.
— Мне уже известны все подробности о группе Мидуинтера в Северной Европе. Включая и снимки — словом, все.
— Так. — Харви поставил чашку. — Это Мидуинтер научил тебя, как по телефонной линии получать и данные, и фотографии. Ясно. В таком случае ты в любой момент можешь положить конец всей группе. За мной следят?
— Для моих хозяев ты являешься источником беспокойства, Харви. Они не испытывают желания предлагать тебе работу, но не хотят и арестовывать тебя. Просто они хотят, чтобы ты исчез. — Он кивнул. — Но когда ты будешь готов исчезнуть, — продолжил я, — дай мне знать, и я кое-что организую, потому что к ситуации подключились и военные инстанции. Один из их работников проявил несколько излишнюю проницательность и... — Пожав плечами, я издал неприличный звук.
— О'кей. Я дам тебе знать. — Харви встал. На нем был один из тех подчеркнуто английских твидовых костюмов, которые продаются только в Америке. Он стал рыться в карманах, вытаскивая из них и снова засовывая ключи, кредитные карточки и мятые бумажные деньги. — У тебя когда-нибудь возникало ощущение, которое иногда посещает меня, — все мужчины на свете горят на том, что они слишком торопятся. Особенно в мыслях. Женщины спокойно стоят себе, а ты пролетаешь мимо них на дикой скорости, и мысли так и жгут тебя. — Он остановился, но я продолжал молчать. Он тут же снова стал говорить, не особенно беспокоясь, слушаю ли я его или нет. — И им всегда будет свойственна стабильность, рожают ли они детей или приводят в порядок прическу. Устойчивость. Неколебимая устойчивость. Как трава перед бурей — ничего ей не делается. И другие мужчины будут в ее жизни; они так же будут проноситься мимо и сгорать, но женщина все так же будет хранить невозмутимость. — Он продолжал выволакивать мусор из карманов. — Что они делают с деньгами? — спросил он. — Моя жена глотает купюры, как соленые орешки, и ей все мало. Деньги, деньги, деньги; только о них она и думает.
— И что же? — спросил я.
— Она охотится за ними, как за кроликами. И полагает, что будет счастлива, а на самом деле остается лишь кучка костей да жалкая шкурка.
— Расскажи это кроликам.
Харви кивнул. Он нашел смятое фото Сигне и уставился на него, словно бы пытаясь себя убедить, что она на самом деле существует.
— Я должен еще раз поговорить с ней. — Он повернул снимок лицевой стороной ко мне, дабы я понял, кого он имеет в виду. — Я снова увижусь с ней в Хельсинки. И уговорю ее. — Я без особого энтузиазма кивнул. — Ты не понимаешь! Такое случается только раз в жизни. Глянь на нее: какие у нее густые волосы, мягкие руки, какая у нее кожа. Она — воплощение молодости.
— Все мы когда-то были такими.
— Не такими.
— Что ж...
— Я серьезно, — вздохнул Харви. — Мало кому такое свойственно, такие глубоко скрытые достоинства. Это даже пугает меня. Она нежная, преданная и беззащитная; она напоминает раненого зверька. Лишь через несколько недель после нашей первой встречи я набрался смелости заговорить с ней. Я шел вечером домой и молил Бога — сделай так, чтобы она полюбила меня. Прошу тебя, Господи, я никогда больше ни о чем не буду тебя просить, если ты заставишь ее полюбить меня. Даже теперь, стоит мне увидеть ее, я стою и смотрю на нее, открыв рот, как ирокез на небоскребы. В первый раз я встретил ее, когда она выходила из обувного магазина. Я шел за ней до офиса, где она работала. Во время ленча я болтался поодаль и наконец как-то вечером в ресторане заговорил с ней. Даже теперь не могу поверить, что она в самом деле любит меня. Не могу поверить. — Харви сделал глоток кофе, а я, вспомнив предположение Доулиша, испытал удовлетворение оттого, что оказался прав. — Невинность, — продолжал Харви. — Понимаешь, вот это в ней и чувствуется. Ведь столь целомудренное отношение к миру возможно, если в глубинах памяти не заложена программа, исключающая такой подход. Понимаешь ли... невинность — это знание о том, что ты можешь совершить, а опыт — знание того, что тебе недоступно.
— Обретение опыта — это метод закрепления предрассудков, — уточнил я.
— Нет, — возразил Харви. — Когда ты в последний раз обращался к опыту? Когда сомневался в успехе, вот когда!
— Налей себе еще кофе, — предложил я. Не имело смысла дискутировать с ним. — У тебя острая стадия маниакально-депрессивного психоза, Харви.
— Так и есть. И я еще не совсем здоров.
— В самом деле?
— Ты улыбаешься, но у меня температура 102 градуса.
— Откуда ты знаешь?
— Я ношу с собой термометр, вот откуда. Хочешь, я тебе измерю температуру?
— Черт возьми, зачем?
— Прекрасно, когда ты в хорошей форме и вообще здоров. Но вдруг со мной что-то случится?
— Если тебе в самом деле плохо, я вызову врача.
— Нет, со мной все отлично, все отлично. В самом деле все хорошо. — В тоне, которым он это произнес, подразумевалось «лучше я умру на посту».
— Как скажешь.
— Ты бы не выдержал того, что мне досталось. Хуже быть не могло. — Взяв бутылку «Лонг Джон», он вопросительно посмотрел на меня, я кивнул, и он наполнил до половины наши бокалы, после чего одним глотком опустошил свой. — Эта девушка, — снова начал он. — Ты не имеешь представления, через что ей пришлось пройти.
— Расскажи, — попросил я.
— Хотя ее отец так и не получил широкого международного признания, на которое имел полное право, он был в числе тех гениальных мозгов, которые создали атомную бомбу. Но после войны он погрузился в депрессию. Испытывая чувство вины, он был мрачен и хотел лишь сидеть и слушать Сибелиуса. Он принадлежал к очень преуспевающей семье, так что мог позволить себе пригласить целый оркестр в свой огромный дом в Лапландии, где и днем и ночью лишь слушал Сибелиуса. Порой в доме не оставалось и
