который предпринял Вольфганг Менцель и с удовлетворением констатировал, что новое время выдвигает новый принцип взамен принципа «идеи искусства», намеченного Гете и его временем.
Гейне пробыл в Гамбурге совсем недолго. Он получил приглашение от мюнхенского издателя, барона Котты, редактировать совместно с Линднером новый журнал - «Политические летописи».
Гейне принял это предложение, надеясь, что он не будет больше в денежной зависимости от богатого родственника.
Гарри стал готовиться к поездке в баварскую столицу Мюнхен, где два года назад взошел на престол Людвиг I. Баварское население поспешило провозгласить этого монарха меценатом, и действительно Людвиг хотел сделать Мюнхен «немецкими Афинами» и центром «просвещенного абсолютизма». Сам он писал до смешного плохие стихи, и для того, чтобы завоевать себе среди прогрессивной буржуазии славу либерального мессии, произнес несколько ни к чему не обязывающих речей «против обскурантов».
Гейне казалось, что в Мюнхене дует для него попутный ветер и что он здесь получит университетскую кафедру. С радостью сообщил он в письмах к своим друзьям о том, что с января 1828 года будет редактором «Политических Летописей». Он очевидно сознает всю трудность взятого на себя дела, потому что даже при просвещенной монархии нельзя было быть достаточно радикальным, и Гейне всячески умерял свой тон, стараясь заранее дружить с баварским правительством и королем.
«Если тебе вредит твой глаз, вырви его, если тебе вредит твоя рука, отруби ее, если тебе вредит язык твой, вырежь его… В новом Бедламе в Лондоне я беседовал с одним сумасшедшим политиком, который мне таинственно сообщил, что, собственно говоря, бог не кто иной, как русский шпион. - Этот парень должен был бы сделаться сотрудником моих «Политических летописей». Это пишет Гейне в письме к Варнгагену.
Позже он предпринимает демарши, чтобы при помощи Котты обратить на себя внимание баварского короля и расположить его к себе. При этом он пишет Варнгагену письмо, в котором говорит о Витте Деринге, пресловутом политическом авантюристе, и как бы оправдывает себя за непоследовательность и противоречивость своих поступков: «В Германии еще не достаточно развиты, чтобы понимать, что человек, который хочет проводить благороднейшие дела при помощи слов и поступков, должен быть прощен за то, что он часто совершает мелкие пакости, отчасти из озорства, отчасти из выгоды; а если только он из-за этих пакостей (то-есть поступков, которые неблагородны по существу) не вредит великой идее своей жизни, тогда эти пакости даже часто бывают похвальны, да, если они дают нам возможность тем благороднее служить великой идее нашей жизни».
В последние дни октября 1827 года Гейне отправился в Мюнхен. За несколько дней до отъезда, 19 октября, он посетил ту, которая была когда-то его первой великой любовью и которую он не видел одиннадцать лет. «Ее зовут мадам Фридлендер из Кенигсберга, она, так сказать, моя кузина. Избранного ею мужа я получил в виде форшмака уже вчера. Милостивая государыня очень торопилась с приездом и прибыла сюда как-раз вчера, в день, когда Гофман и Кампе выпустили новое издание моих «Юношеских страданий». Мир глуп и безвкусен и неприятен, он пахнет засохшими фиалками».
Путь Гейне лежал через Геттинген, Кассель, Франкфурт, Штутгарт. В Геттингене его дружелюбно принял профессор Сарториус, один из немногих геттингенцев, не пострадавших от стрел Гейне. В Касселе он пробыл неделю в обществе Якоба и Вильгельма Гриммов, а их третий брат Людвиг, известный художник, набросал портрет Гейне, который до сих пор считается одним из наиболее удачных.
Интересно отметить, что во время пребывания во Франкфурте-на-Майне он охотно встречался с Людвигом Берне, который стал через несколько лет его злейшим врагом, а в Штутгарте встретился с другим своим будущим врагом, Вольфгангом Менцелем, товарищем Гарри по Боннскому университету.
Гейне льстила его популярность, с оборотной стороной которой ему довелось познакомиться в Гейдельберге. Он навестил своего брата Макса, который учился там, и вместе с ним и другими студентами совершил прогулку в горах. Вюртембергский полицейский подошел к нему и спросил, не имеет ли он честь видеть перед собою поэта Гейне. Растроганный таким вниманием со стороны прислужника власти. Гейне был весьма обрадован. Но его постигло горькое разочарование, когда полицейский заявил, что именем закона он должен быть арестован и выслан за границы государства.
Гейне приехал в Мюнхен и приступил к работе. Нельзя сказать, чтобы редакторство особенно интересовало его, но он видел в нем путь к дальнейшей карьере, к профессорской кафедре. Гейне лично почти ничего не писал в своем издании. В первом номере он поместил «маленькую статью о свободе и равенстве», и за все время существования «Политических летописей» печатался там очень мало.
Баварский министр внутренних дел, Фрейгерр фон-Шенк, стихоплет и драмодел, обещал всяческую поддержку Гейне и хотел расположить в его пользу Людвига I. Первое время все шло как-будто удачно. Гейне констатирует, что «король - славный человек», что «жизнь в Мюнхене очень приятна», что издатель Котта относится к нему очень великодушно. «Я стал здесь очень серьезным, почти по-немецки, - я думаю, это делает пиво…»
Но вопрос с получением университетской кафедры, очевидно, затягивается. Гейне зондирует почву насчет прусской государственной службы, он пишет Варнгагену: «Я стал в Баварии пруссаком. С кем вы советуете мне вступить в сношения, чтобы устроить мне хорошее возвращение?»
Гейне вращается в Мюнхене в разнообразном кругу - среди министров, литераторов, дипломатов, художников.
Узы дружбы связывают его с молодым русским дипломатом и поэтом Федором Ивановичем Тютчевым; с ним он часто встречается, проводя время в обществе дочерей графа Ботмера, одна из которых была тайно помолвлена с Тютчевым. Это общество доставляло много радостей Гейне, находившему его «прекрасным оазисом в пустыне жизни».
Из общения с Тютчевым Гейне усвоил взгляды последнего на национальное развитие России, и не трудно в «Путевых картинах» проследить преломление тютчевских мыслей в высказываниях Гейне о России.
Однако время шло, а влиятельные друзья Гейне все еще не приводили в исполнение своих обещаний - обеспечить поэту хорошее отношение со стороны короля и вытекающие из этого блага.
В нетерпенье Гейне пишет письмо барону Котте, в котором просит передать королю возможно скорее три прилагаемых при сем книжки его сочинений. «Мне было бы также очень приятно, если бы вы пожелали отметить, что автор этих книг стал гораздо мягче, лучше и, быть может, совсем изменился по сравнению с прежними сочинениями. Я полагаю, что король достаточно мудр для того, чтобы судить о клинке по его остроте, а не по тому хорошему или дурному употреблению, которое из него делали прежде. Простите меня, если я вас этим затрудняю, но мое пребывание здесь в значительной мере зависит от этого».
Такое припадание к королевским стопам мы никак не можем толковать по отношению к Гейне, как сдачу революционных позиций. Гейне в ту пору без всяких колебаний выявлял себя сторонником королевской власти и приверженцем монархического принципа и мечтал об «эмансипации королей», об освобождении «доброго короля» от «дурных советников».
Он считал, что король должен быть стеснен рамками прочной конституции, подобно тому как льва, царя зверей, держат за железными решетками клетки. Подлинным же правителем должен быть народ, и под этим туманным понятием Гейне подразумевал демократию, - всех тех, кто не принадлежит к дворянскому сословию.
Уже тогда в его мозгу сложились мысли о том, в чем заключается великая задача времени. Свои мысли он сформулировал в третьем томе «Путевых картин», в первой части «Италии» (глава XXIX): этой задачей он считает эмансипацию.
«Эмансипация не только ирландцев, греков, франкфуртских евреев, вест-индских негров и других угнетенных народов, но эмансипация всего мира, особенно Европы, ставшей совершеннолетней и
