«Книги песен» бакалейный торговец будет делать пакеты И всыпать в них кофе или нюхательный табак для старух будущего. Увы! я предвижу все это, и несказанная скорбь охватывает меня, когда я думаю о погибели, которою победоносный пролетариат угрожает моим стихам, которые сойдут в могилу вместе со всем старым романтическим миром. И несмотря на это - сознаюсь, откровенно - этот самый коммунизм, до такой степени враждебный моим склонностям и интересам, производит на мою душу чарующее впечатление, от которого я не могу освободиться; два голоса говорят в его пользу в моей груди, два голоса, которые не хотят замолчать, которые, может быть, в сущности суть не что иное, как подстрекательства дьявола… но, как бы то ни было, они овладели мною и никакие заклинания не могут одолеть их.
Потому, что первый из этих голосов - голос логики. «Дьявол - логик» говорит Данте. Страшный силлогизм держит меня в своих волшебных цепях, и не будучи в состоянии опровергнуть положения, что «все люди имеют право есть», я принужден покориться и всем выводим из него. Думая об этом, я рискую сойти с ума, я вижу, как все демоны истины с триумфом пляшут вокруг меня, и наконец великодушное отчаяние овладевает моим сердцем, и я восклицаю: - Обвинительный приговор давно уже произнесен над этим старым обществом. Да свершится правосудие! Да разобьется этот старый мир, в котором невинность погибла, эгоизм благоденствовал, человека эксплуатировал человек! Да будут разрушены; до основания эти мавзолеи, в которых господствовали ложь и неправда, и да благословен будет торговец, который станет некогда изготовлять из моих стихов пакеты, и всыпать в них кофе и табак для бедных честных старушек, которые в нашем теперешнем, неправедном мире, может быть, должны были отказывать себе в таких удовольствиях.
Второй из этих повелительных голосов, которыми я заколдован, еще могущественнее и демоничнее первого, потому что это голос ненависти, ненависти питаемой мною к партии, страшнейший противник которой - коммунизм, и которая поэтому есть также наш общий враг. Я говорю о партии так называемых представителей Национальности в Германии, об этих фальшивых патриотах, патриотизм которых состоит только в идиотской неприязни к чужеземным и соседним народам и которые ежедневно изрыгают свою желчь преимущественно на Францию. Да, эти остатки потомков тевтоманов 1815 года, которые только переделали на новый лад свой старый костюм ультранемецких болванов и немного подрезали свои уши, я всю жизнь ненавидел и сражался с ними; и теперь, когда меч выпадает из рук умирающего, я утешен убеждением, что коммунизм, которому они первые попадутся на дороге, нанесет им последний удар; и конечно, не палицей пришибет их гигант, а раздавит ногой, как давят гадину. Это будет его дебютом. Из ненависти к защитникам узкого национализма я мог бы почти полюбить коммунистов. Они по крайней мере не лицемеры, у которых на языке постоянно религия и христианство; коммунисты, правда, не имеют религии (полного совершенства нет ни в одном человеке), они даже атеисты (что, несомненно, большой грех), но главным догматом своим они признают самый неограниченный космополитизм, всемирную любовь ко всем народам, братские отношения между всеми людьми - свободными гражданами земли… Таким образом эти коммунисты гораздо больше христиане, чем наши так называемые германские патриоты, эти тупоумные поборники исключительно национализма».
Несмотря на путаницу понятий, дающую возможность Гейне сравнивать коммунистов с тевтоманами, в этой патетической речи необычайно ярко встают противоречия социальной природы Гейне. Сознание правоты коммунизма - победа разума передового человека, через сердце которого прошла трещина, разделяющая мир. Но от этого болит сердце романтика и индивидуалиста, и он боится сглаживания личности, стрижки под один ранжир, «грубых и бессмысленных форм коммунизма».
К глубочайшему сожалению, исторические события, происходившие во времена Гейне и явившиеся результатом политической незрелости пролетариата, дали ему предпосылку для его страха перед разрушительною силой коммунистов.
Превращение мелкой ремесленной промышленности в фабричную и замена ручного труда машинным не могли не пройти болезненно для пролетариата.
И если в Англии, которая раньше других стран подверглась этому экономическому перевороту, вопрос о рабочем законодательстве возник уже на первых шагах промышленного капитализма, французская буржуазия не шла ни на какие уступки для того, чтобы сколько-нибудь удовлетворить интересы пробуждающихся в борьбе рабочих. Возникновение кризисов с их неизменным спутником - безработицей заставляло французский пролетариат, мало организованный, искать виновников бедствий. Идя по ложному пути, не решаясь на классовую борьбу с буржуазией, доведенные до отчаяния пролетарии принимались уничтожать новоизобретенные машины, видя в них корень зла и источник безработицы.
Так, вскоре после Июльской революции парижские печатники разломали механические прессы типографий, деревообделочники разрушили механические станки, рабочие обойных фабрик громили ввезенные из Англии обойнопечатные машины.
«Долой машины!..» - было боевым лозунгом рабочих беспорядков того времени. При частых попытках республиканских переворотов в первый период владычества Луи-Филиппа наименее сознательные элементы пролетариата принимались за разрушения, анархически мстя своим угнетателям.
В 1831 году бушующие массы подвергли ожесточенному уничтожению дворец ненавистного архиепископа Парижского и церковь Сен-Жермен л'Оксерруа. Французский историк той поры Луи Блан в «Истории десяти лет» так рисует работу этих разрушителей: «В одно мгновение комнаты были взяты штурмом, люстры разбиты, портреты изодраны, уничтожены мраморные бюсты, разбиты в куски столы и кресла, зеркала разлетелись в осколки, из всех окон выбрасывали редкие книги, драгоценные рукописи, дорогие распятия, молитвенники, церковные одеяния. Все это летало по воздуху и сваливалось в саду… Какие потери понесли в эти дни безумия искусство и наука, не поддается учету».
Гейне точно так же сетовал в своих корреспонденциях на бессмысленное уничтожение редких старинных монет из государственного нумизматического собрания во время одного из республиканских восстаний.
Удивительно ли поэтому, что в образе коммунистов Гейне мерещатся враги цивилизации, сокрушители той культуры, с которой он был тесно связан? Когда он думал о том, что «мрачные иконоборцы» уничтожают царство эстетики, он инстинктом индивидуалиста и «последнего романтика» отталкивается от идущих к победе масс.
Боязнь прихода коммунизма и вместе с тем желание, чтобы он расправился с эгоистичной и корыстолюбивой буржуазией и «истинно германскими» националистами, тевтоманами и прочей мразью борются в Гейне, начиная с сороковых годов и до самой его кончины.
За год до смерти он создает стихотворение «Бродячие крысы», в которых отражается двойственность мироощущения Гейне и бессильная попытка стать в стороне от схватки, чтобы с наблюдательного поста следить за великой борьбой двух классовых лагерей.
«Бродячие крысы» - это пролетарии, которые голодны, которые идут на борьбу с сытой буржуазией. Гейне насмешливо рисует страх, охвативший господствующие классы:
