всхлипывая, протянул свою Вифлеемскую пещеру и сказал: — Вот, я прилепил одного из волхвов, а два других… сами к нам пришли…
Однорукий капитан Гартманн написал поздравление двум осужденным на смерть. Мы быстро, один за другим, подписывались. Джок в полглаза следил за нами и, наконец, сказал: — Оллрайт, дамн ю олл! Я не могу сказать «нет». Я — не ФСС. У меня нет ненависти. Я такой же солдат, как и эти генералы. Я отнесу ваши подарки — пусть меня самого садят в «калабуш»!
На Джоке была его дождевая пелерина. Как когда-то наше мясо, Джок забрал елочку, тихо позванивавшую самодельными украшениями, пачку свечек, наши преподношения и исчез. В дверях он застыл на секунду и, сделав «страшное лицо», буркнул: — Никс спрекен! Никому не говорите!
В 8 часов вечера к нам пришел «Мефисто». Его посещение было официальным. По приказанию капитана Марша, он забрал елку и подарки для «Специального Загона». Через час началась церемония в лагере. Как и на первое Рождество, заключенные вышли из бараков, столпились у оград и пели рождественские песни и хоралы. Мы тоже вышли и слушали. На душе было смутно, тяжело… Из «С. П.» доносился молодой, звонкий голос черногорца-четника, Душана Р., певшего с сербским акцентом «Рождество Твое, Христе Боже наш»… Его пение нестройно поддержали другие голоса.
Это было не наше, а инославное Рождество, не мое, не майора Г. Г., не Манечки И., не четника Душана, но мы его чувствовали так же, как и пять тысяч заключенных лагеря Вольфсберг — 373, как его почувствовал наш друг, маленький сержант Джок Торбетт, фермер из Шотландии.
К десяти часам вечера нас развели по баракам. В английском «дворе» раздавались крики, пение, стрельба из ружей. Там веселились солдаты и их «дамы», привезенные из окрестных сел и города Вольфсберга. В этот вечер не тушили света, не кричали с сторожевых вышек «Лайт аут!».
Меня ожидали подруги. На столе стоял сладкий и, по случаю праздника, затравленный молоком чай. Из посылок Гретл Мак и Бэби Лефлер, которые мы берегли для Рождества, были разложены немного подсохшие «штруцели» с орехами и ма…<…>[3]
РАССВЕТ?
<…>[4](авст)рийские, времен Франца Иосифа, полицейских формах. Им были переданы списки заключенных по баракам, блокам, комнатам и по именам. Начали с самых малочисленных, с женщин. Нас водили по-комнатно. Наша была шестой по очереди, и мы уже знали, что с полицейскими можно разговаривать, что они не рявкают, не бранятся, и отношение их более чем человеческое.
За несколько дней до приезда комиссии, у нас произошел очередной лагерный скандал.
ФСС привез в лагерь картину, которая показывалась во всем мире и называлась «Мельница смерти».
Этот фильм состоял из множества отрывков, демонстрировавших ужасы нацизма, главным образом, снятых в первые послевоенные дни, когда были открыты все «кацеты», и когда союзнические части встречались с живыми мертвецами, до состояния скелетов исхудавшими заключенными, которые уже больше не могли двигаться; находили бесчисленные братские могилы, открывали «фергасунг камеры» — газовые камеры смерти, и крематории, в которых сжигались бесчисленные же тела умученных и умерших.
В этой картине раскрывались жуткие сцены из лагерей Белзена, Дахау, Маутхаузена, Ораниенбурга и других.
ФСС издал приказ, чтобы все заключенные, без исключения, посетили кино-сеансы в нашем театре, и даже серьезно больных должны были принести из лазарета на носилках на эти демонстрации.
Фильм был ужасный. Я верю, что многие, сидевшие в Вольфсберге, наивные маленькие мужчины и женщины, понятия не имели о том, что происходило в концлагерях, в этих «мельницах смерти». Содержание этой картины было достаточно потрясающим и не нуждалось в добавлениях, а еще менее в подтасовке фактов или в бутафории. К сожалению, те, кто монтировал и собирал материал, не были удовлетворены правдой и хотели ее усугубить. Простым глазом можно было различить, где были сняты люди, истощенные до неузнаваемости, до потери человеческого образа, где были настоящие трупы, а где дело шло о грубо сделанных куклах или фигурах из белого гипса.
Сеанс за сеансом, люди, выходя из театрального барака, делились впечатлениями и спрашивали друг друга, зачем эта бутафория? Самым же драматическим моментом было посещение очередной демонстрации одним из кинооператоров немецкого генерального штаба, который снимал раскопки в Катынском лесу.
Когда перед его глазами замелькали знакомые картины, те, что он сам снимал, а объяснявший содержание картины штабс-сержант ФСС А. Блау объявил: «смотрите, вот эсэсовские свиньи, под наблюдением международной комиссии, откапывают бесчисленные тела в окрестностях Белзена», — этот человек, сам напоминавший своей худобой одного из изможденных «кацетчиков» нацизма, встал и крикнул: — Это ложь! Это Катынь! Это — зверство коммунистов, а тела — польских офицеров. «Эсэсовские свиньи» — не военнопленные, а чины немецкой армии. Они под оружием! Зачем вы лжете, мистер Блау? Вам не достаточно правды? Чем вы лучше пропагандистов Гитлера?
Поднялся шум. Люди повскакали с мест. Многие стали демонстративно уходить. Киперы заметались по всему помещению, стараясь закрыть дверь и призвать к дисциплине. Чины ФСС выскочили и побежали к своему бараку. Демонстрация фильма была прервана.
На следующий день к Кеннеди вызвали злополучного кинооператора. Больше его никто из нас не видел. Через день или два, киперу было поручено собрать его вещи и выбросить в мусорную кучу на сожжение…
Об этом случае женщины-заключенные поторопились рассказать австрийской комиссии. Те слушали, опустив глаза, и разводили руками. Мы же радовались. Надеялись, что этот и подобные случаи заставят австрийские власти, как они ни ненавидели нацистов, поторопиться с решением вопроса о пяти тысячах людей, сидящих полтора года и дольше в лагере, без суда и следствия.
Допрашивали нас коротко. Имя, фамилия, год рождения, место рождения, состоял или нет в партии национал-социалистов, участвовал ли в «путче», который привел к «Аншлуссу» Австрии и Германии, в чем обвиняется, в каких частях служил во время войны, на каком фронте и, если был штатским, где работал за все время войны.
Когда пришла моя очередь, и допрашивавший меня полицейский узнал, что я — югославская подданная, в партии не состояла, в «путче» не участвовала и ничего общего с «нацизмом» не имела, он развел руками и спросил: — Как вы сюда попали?
Я вкратце объяснила суть дела. Он сделал отметку и отпустил с миром. Так же были встречены Эрика М., Манечка И., Марта фон-Б. и другие иностранки.
— Вам здесь не место! — говорили они всем нам. Было ли это утешением? Могли ли мы надеяться на долгожданную свободу? И еще один вопрос: — Куда нам, иностранкам, идти из Вольфсберга? Без друзей, без денег, без документов…
Вскоре нам всем стало ясно, что Кеннеди и его окружение совсем не сочувствовали приезду австрийской политической комиссии и ее работе. Уходило из-под рук доходное место. Исчезала неограниченная власть. Чины ФСС не могли присутствовать на допросах, производимых австрийскими властями. Единственное, что им еще оставалось делать — это скрывать людей в «Спешиал Пэн'е», куда не могли проникнуть австрийцы, потому что «там содержавшиеся являлись элементом, интересующим союзников». Поэтому ежедневно пополнялись ряды несчастных, сидевших за десятью замками.
В мастерской работали, не покладая рук. Главным образом, теперь — обувь. Увеличилось количество колодок. Нам привезли старенькую, почти развалившуюся швейную машину, которую тотчас же привели в порядок лагерные мастера. Минимум пятьдесят пар полуботинок из шинелей, с резиновыми, тонкой кожи или веревочными подметками, выходили из инвалидной мастерской в лагерь каждую неделю. Списки нуждающихся в обуви приносили старшие блоков. За недостатком подметок, вскоре мы стали сшивать дратвой в одно целое по 8-10 слоев старых тряпок. Делалось это аккуратно, мелкими и частыми стежками, и
