загорелое лицо и темные, пристально смотрящие глаза.
– Не просто «легко», – возразил Сальседо. – Я бы назвал его лучшим проповедником нашего времени. Он строит свои речи искусно, как архитектор.
Педро Касалья пожал плечами. Похвалы в адрес брата приводили его в недоумение. Он ценил отточенность и одухотворенность его речей. Именно за это, за одухотворенность, император в течение нескольких лет возил его с собой в Германию. Это была большая честь и хороший опыт, который брат никогда не забудет, особенно сейчас, когда Карл V намеревается удалиться в монастырь в Юсте[94].
Сиприано Сальседо спросил Касалью, почему его брат имеет обычай проповедовать вне монастырских стен. Касалья вновь пожал плечами: «Ему так свободнее, – пояснил он. – Монастырская братия его всячески поносит, и не всегда по делу».
Сальседо чувствовал, что его интерес к новому священнику все возрастает. Страсть к чтению, свежесть идей, отсутствие в его словах покровительственного тона, столь свойственного сельским священникам, его удивляли. Расстались они затемно. Сам падре предложил ему встретиться на следующий день – и Сальседо, который собирался утром вернуться в Вальядолид, это приглашение принял. В десять часов после завтрака, священник читал, сидя во внутреннем дворике церкви – в той же позе, что и накануне. Когда Сиприано, перекусив, отправился к нему, он все еще сидел на скамье. Заметив Сальседо, он захлопнул книгу и поднялся ему навстречу.
– Нельзя ли полюбопытствовать, что ваше преподобие с таким рвением читаете?
– Перечитываю Эразма, – ответил Касалья. – Его учение неисчерпаемо.
– В свое время я был закоренелым эразмистом, – сказал Сиприано с усмешкой.
Священник встрепенулся:
– Ваша милость и впрямь когда-то интересовались Эразмом?
– Поймите меня, падре. Это было в детстве, когда происходила Конференция об Эразме. Тогда у нас в школе образовалось две партии, и я принадлежал к эразмистам. И хотя никто из нас не знал, кто такой Эразм, мы за него сражались.
Они брели, куда глаза глядят, прошли селение и оказались на дороге из Вильявендимио в Topo. Касалья наблюдал всякую живность, особенно птиц, выказывая себя знатоком природы. Обыкновенные скворцы, по его словам, большие забияки и лучшие строители, чем черные, да к тому же более болтливы и голосисты.
Но прежде всего священника интересовало упоминание Сальседо о его жизни в школе. Он спросил, где тот учился.
– В Приюте для подкидышей, – ответил Сальседо.
– Однако ваша милость им не были, я хочу сказать, подкидышем.
– Не был, но мой отец полагал, что я нуждаюсь в суровой дисциплине. Он считал меня тупым, и многие наставники ничего не могли со мной поделать.
– А не было ли среди них падре Арнальдо?
– Был, да еще падре Товаль, они схватились как раз насчет Эразма. По мнению падре Арнальдо, Эразм был вдохновителем Лютера. Без него Реформы никогда бы и не было. Напротив, падре Товаль считал голландца добрым христианином.
Взгляд Касальи, казалось, был устремлен куда-то вдаль.
– То были дни надежды, – сказал он вдруг. – Император был на стороне Эразма, поддерживал его, как и инквизитор Манрике. Что могли поделать с ними стаи назойливых мух? Именно тогда Эразм обнародовал вторую часть своего «Гипераспистеса»[95], споря с рядом утверждений Лютера. Это подняло его авторитет в глазах короля, который в своем письме обращался к нему как к «нашему дорогому, благородному и благочестивому другу».
Голос Касальи дрожал от потаенной тоски.
– И почему же все так скверно обернулось?
– События потекли по другому руслу. Это было неизбежно. Инквизитор Манрике перестал поддерживать Эразма, а императору в Италии было не до него. Монахи воспользовались обстоятельствами, чтобы напасть на него публично. Карвахаль[96] язвительно разнес «Гипераспистес», а Эразм вместо того, чтобы промолчать и сделать вид, что ничего не заметил, яростно бросился ему возражать. Ситуация изменилась на сто восемьдесят градусов. С той самой минуты для Инквизиции Эразм и Лютер стали отростками от одного корня.
Они дошли до изгиба старого русла, поросшего тростником, где сновала нахальная сорока. Священник с любопытством разглядывал птицу, не замедляя шага. Солнце все увеличивалось в размерах и краснело, опускаясь за серые холмы на западе. Педро Касалья остановился и спросил:
– Ваша милость обращали внимание на кастильские сумерки?
– Я часто наслаждаюсь ими, – ответил Сальседо. – Закаты солнца на плоскогорье бывают потрясающими.
Они повернули назад. Потянуло вечерней прохладой. Вдалеке виднелись глинобитные домики, над которыми возносился силуэт церкви. На колокольне высились четкие силуэты аистов, уже высидевших птенцов. Педро Касалья вновь посмотрел на заходящее солнце. Его завораживали переливы света. В застывшем воздухе раздался звон колокола. Касалья ускорил шаг. Его глубоко сидящие глаза были обращены к Сальседо:
– Вчера Эразм был нашей надеждой, а сегодня его книги запрещены. Но это не остановит тех, кто продолжает верить в Реформу, которую он предлагал. Возможно, что другой и быть не может. Тридент ничего существенного не принесет.
На следующее утро на небо набежали белые облака. Огонек мчался к Вильявьехе, скача по склонам холмов во весь опор. Сиприано наслаждался быстрой ездой, свежим ветром в лицо и думал о братьях Касалья, об их меланхолическом настроении и реформаторском пыле. Теперь он лучше понимал, почему
