Мария и ему подобные — и есть Каины, хуже, чем Каины, и ты ставишь себя в дурацкое положение всякий раз, когда говоришь во всеуслышание, что оба твои брата мыслили одинаково — вы только послушайте его! — ведь Хосе Мария переходил всякие границы, а Эльвиро нет, вечно ты со своими ребусами, горе ты мое, нет чтобы говорить понятно, прямо с ума с тобой сойдешь. И то же самое, когда ты говоришь о героях обеих сторон, или о том, что без всеобщего искупления было бы очень трудно вырвать какие-то корни, или что мальчики с чистыми глазами хотели видеть другую Испанию — и те и другие, — но что политика и деньги все это погубили. Ну как можно сравнивать такие вещи — что ты, спятил, что ли? — они даже в церковь не ходили, а ты все сваливаешь на деньги, а деньги — либо они есть, либо их нет, но думать они не могут, они ведь не люди, а вы ради красного словца не пожалеете и отца. Так же вот Чаро говорит о Хосе Марии — он-де сказал перед смертью, что не впервые честный человек погибает за других, — лишь бы только что-то сказать; ну кто же знает, сказал ли так Хосе Мария, и сказал ли он вообще хоть что-нибудь, может быть, он умирал от страха и молился богу, как все люди в его положении, — это ведь вполне естественно. Эти передовые люди очень любят произносить громкие слова и полировать их до блеска, чтобы никто их не раскусил, и есть такие, которые этим кормятся, как я говорю, — такая гадость! Слова просто житья тебе не дают, дорогой; Вален говорит, что ты так заморочил себе голову, что уж не знаешь, куда ступить, а еще туда же — хотите исправить мир, а сами ничего не смыслите, и думаете при этом, что знаете все на свете, — просто анекдот какой-то! Послушай, Марио, пусть это будет между нами: всякий раз, когда Борха засыпал, убаюканный Пятой симфонией, а ты говорил: «Это интеллигент в нашей семье», — я прямо голову теряла, говорю тебе откровенно, ни за что на свете не хотела бы я иметь сына-интеллигента, это просто несчастье, пусть бы лучше его бог прибрал, так и знай. Пойми раз и навсегда, Марио: именно интеллигенты с их странными мыслями все на свете запутывают, ведь все они полоумные, они полагают, что многое умеют, а умеют они только надоедать — только это, так ты и знай, — да еще внушать беднякам всякие опасные мысли, и потом они становятся красными, или протестантами, или еще чем похуже. Я полжизни отдала бы за то, чтобы вбить это тебе в голову, милый, и уж не знаю, как тебе это сказать, но некоторые люди останавливают меня на улице — и не один человек, и не два — и говорят одно и то же: что ты стал красным, — представь себе мое положение, ну с каким лицом я могу с ними разговаривать? — и потом всякий раз, как я видела, что ты идешь к причастию, меня прямо в дрожь бросало, ты себе этого и представить не можешь; в глубине души я бы очень хотела простить тебя, но все же есть вещи, которые нельзя совместить, дорогой мой, например бог и «Эль Коррео»; я тебе прямо говорю, без церемоний, что это переходит все границы. Господу двоедушие не угодно, дорогой, и да простит он меня, но, по-моему, Иоанн XXIII, царство ему небесное, завел церковь в тупик[33], и я не хочу сказать, что он был плохой человек — боже избави, — но я считаю, что быть Папой ему не пристало, или, лучше сказать его сделали Папой, когда он был уже слишком стар, вот откуда все последствия. Я не ханжа и не из числа непримиримых, Марио, ты меня знаешь, но этот добрый сеньор говорил и делал такое, что всякий бы испугался, не спорь со мной: ведь если у человека в его сане получается, что протестанты хорошие, то кончится дело тем, что мы заблудимся в трех соснах.
Вот наследие от Господа: дети; награда от Него — плод чрева. Что стрелы в руке сильного, то сыновья молодые. Блажен человек, который наполнил ими колчан свой![34] Великолепно! Но я-то потом целый божий день вертелась, как волчок. Это, конечно, великое дело, но когда-нибудь ты поймешь, Марио, как мало ты помогал мне в воспитании детей: даже Антонио — а ведь он великий педагог — говорит то же самое, и, знаешь ли, когда отец ведет себя так странно, дети это замечают, и что-то нарушается у них внутри — понимаешь? — они тоже становятся вроде неполноценными. И разумеется, — это вовсе не новость — приносят матери много забот, ведь вы, мужчины, все эгоисты, известное дело, конечно, не все одинаковы, но если уж кто и перещеголял других, так это ты, Марио, дорогой мой, прости меня за откровенность. Ты вбил себе в голову, например, что девочки должны учиться, невзирая ни на что, и вот — пожалуйста — бедняжка Менчу; да не строй ты из себя дурака, ты же отлично знаешь, что девочки, которые учатся, со временем становятся похожими на мужчин. Мальчики — дело другое, тут все иначе, допустим, что это прекрасно, просто замечательно, а уж если они не хотят учиться, пусть занимаются физическим трудом. Но в своем ли ты уме, Марио? Можешь ты представить себе мужчину из семьи Сотильо в комбинезоне? Пусть меня распнут, если я понимаю тебя, дружок, но что правда, то правда, — за иные твои наклонности тебя следовало бы избить; призвание достойно уважения, я согласна, но существуют призвания для бедных и призвания для людей из общества, каждый принадлежит своему сословию, я полагаю; ведь если так пойдет дело, то через каких-нибудь два года мир перевернется вверх дном, бедняки станут инженерами, а люди обеспеченные будут возиться с электрическими пробками — посуди сам, как это здорово! Ну а для девочек никакого такого призвания нет, этот закон не про них писан, как я говорю, а если у них призвание к материнству, то ничего благороднее и быть не может, а покамест пусть подождут и походят в институт по той простой причине, что и невеждами им быть нельзя, в крайнем случае пусть будут бакалаврами; и, если хочешь знать, Марио, этим ты меня больно ранил, — я-то ведь не бакалавр, и тебе это отлично известно, но вся штука была в том, чтобы уронить мой авторитет в глазах детей, а этого я тебе не прощу, хотя бы прожила еще тысячу лет, потому что самое чудовищное, дьявольское дело — это настраивать детей против матери, говорю тебе прямо, а ты это делал изо дня в день и из года в год с упорством, достойным лучшего применения. И потом, вместо того чтобы стать на мою сторону, когда я говорила, что нужно вытирать ноги перед тем, как войти в дом, и научиться обращаться с рыбными приборами, ты ни к селу ни к городу начинал распространяться о том, что самое главное — это чтобы они читали, и что Альварито очень странный мальчик, и что идти одному в поле и разжигать там костер — безумие, и что его интерес к смерти и к звездам — тоже безумие, сплошная чушь, все дело в том, что у Альваро призвание бойската, или как там это называется — я ведь в языках ни бум- бум, сам знаешь, — так зачем же вести его к врачу? Альваро самый обыкновенный ребенок, Марио, — послушал бы тебя кто-нибудь! — и если разобраться, то меня куда больше беспокоит другое, — полюбуйся лучше на Борху, ну что это за выходки такие? — знаешь, что он сказал мне вчера? — и ведь он сказал то, что думал, это не было шуткой. Так вот, он мне сказал, и сказал совершенно серьезно — каково? — «Я хочу, чтобы папа умирал каждый день, — тогда не надо будет ходить в школу», — ну как тебе это нравится? — я ему закатила увесистую оплеуху, можешь мне поверить; ему только шесть лет, я все прекрасно понимаю, но, знаешь ли, я в этом возрасте обожала папу, и, когда мне говорили, что с ним что-то случилось, я прямо умирала, и, как только я выучилась читать, я первым делом стала искать его подпись в ABC, и притом каждый день, вот как; это превратилось у меня в привычку, и каждый раз, как я находила ее среди множества других, мама говорила: «Папа — великий писатель, детка», — ну а мне ничего больше и не надо было, меня прямо распирало от гордости, но это была благородная гордость, никакого греха тут не было, даже и не думай об этом, — и, как только я приходила в школу, я тут же показывала газету моим подружкам, а они злились, потому что их отцы не писали в газетах, и я, представь себе, была просто счастлива. Уважение и восхищение родителями надо внушать детям прежде всего, Марио, и достигается это только с помощью авторитета, а ты думаешь, что снисходительность идет им на пользу, но со временем это приносит дурные плоды, вспомни Борху: как он упрямился, плакал, но потом все же успокаивался, а ты таял от умиления, ты просто обожал его, так что даже Доро это удивляло, знаешь ли, — «Папа прямо без ума от парнишки», — дальше уж ехать некуда! — нельзя же делать разницу между детьми, все они равны, — посмотри на меня: я их всех люблю одинаково, а как же иначе? — Аран — это совсем другое дело, девочка не растет; я знаю, она еще крошка, а все же она слишком мала для своего возраста, Марио; она вся в тетю Чаро, и это приводит меня в ужас — говорю тебе прямо, — ведь твоя сестра смахивает на бочку, обаяния ни капли, и пусть она бесконечно добра — я это знаю, — но ведь некрасивой девушке только доброта и остается, а что еще прикажешь ей делать? Дурнушкам легко быть святыми, а потому невелика цена такой святости, часто говорила мама со свойственным ей остроумием, и это совершенно верно, Марио, скажи сам; ведь в остроумии маму никто не перещеголяет, и я помню — я была еще девочкой, — когда к нам приходили гости, они все просто были без ума от нее, она всегда играла первую скрипку, мне напоминает ее Вален, они очень похожи, только мама, пожалуй, была чуть полнее, — тогда ведь были другие времена. У меня слезы
