Итак, иди, ешь с весельем хлеб твой и пей в радости сердца вино твое, когда Бог благоволит к делам твоим. Да будут во всякое время одежды твои светлы, и да не оскудевает елей на голове твоей. Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем…[39] Но когда я подумаю о том, как мы развлекались… да, славно мы развлекались! — веселым я тебя никогда не видела, Марио, даже во время свадебного путешествия, а этим все сказано. Вален говорит, что брачная ночь — это далеко не сахар, и я, конечно, с ней соглашаюсь, не могу же я сказать ей, что ты повернулся на другой бок; да и день тоже — все проводят его роскошно, кроме нас с тобой; я помню, в Мадриде: «Зайдем в кафе?» — «Как хочешь», — «Пойдем в театр?»— «Как хочешь», — неужели ты не мог отвечать иначе, дурак ты набитый? Женщина — существо беззащитное, Марио, она нуждается в руководстве, горе ты мое, и поэтому я была бы в ужасе, если бы вышла замуж за коротышку, ведь и рост должен вызывать уважение, так и знай, хоть тебе и покажется это глупостью. Только тебе все было трын-трава: на витрины ты и смотреть не желал, на уличную толпу — ноль внимания, кино — и говорить нечего, бои быков тебе не нравились. Скажи честно, Марио, по-твоему, это свадебное путешествие? Мало того: вид у тебя всегда был как на похоронах, ты словно думал о чем-то другом, как и тогда, когда ты вернулся с войны, дружок, — этого я не забуду, пока жива; все в ту пору были как сумасшедшие, только ты один был как в воду опущенный, и ведь ты еще победил, а что было бы, если бы вас разбили?.. Нет на свете человека, который мог бы понять тебя, Марио, дорогой мой, и я страдаю оттого, что никто не понимает, что ты ненормальный, и я не говорю, что в жизни нет неприятностей, — они есть, но надо взять себя в руки; я считаю, что надо пользоваться жизнью, послушал бы ты маму, она всегда повторяла: «Детка, мы живем один раз», — сказано просто и будто бы не так уж умно, но если вдуматься, то в этой фразе заключена глубокая философия, в ней большой смысл, Марио, больший, чем это кажется поначалу, а ты только и думаешь что о недостатках. И я не хочу сказать, что в жизни не бывает несправедливостей, бедствий и всего того, о чем ты говоришь, но ведь так было всегда — разве нет? — всегда были бедные и богатые, Марио, это закон жизни, пойми ты это. С тобой можно лопнуть со смеху, милый: «Наш долг — вскрывать недостатки», — вот так! — сказал — припечатал, да только нельзя ли узнать, кто тебе это поручил? Тебе поручили преподавать, Марио, вот ты и стал преподавателем, а для того, чтобы разоблачать несправедливость, существуют судьи, для того, чтобы облегчать горе, — благотворительность, а вы становитесь просто невыносимы со своей амбицией, взять хоть этого чертова дона Николаса; я просто не понимаю, как это люди могут читать «Эль Коррео», — ведь она из рук валится, дружок, там все только про бедствия, про нищету, про то, что у детей нет школ, что в тюрьмах холодно, что чернорабочие умирают с голоду, что крестьяне живут в нечеловеческих условиях, но нельзя ли узнать, чего вы добиваетесь? Хоть бы раз высказались ясно! Ведь если крестьянам дать лифт и отопление, то они уже не будут крестьянами, не так ли? — мне кажется — может быть, я ничего в этом не понимаю, — это то же самое, что с бедняками: ведь они всегда будут, такова жизнь, вот что я скажу, а если такова жизнь, то и незачем строить серьезные лица — вот еще выдумал! — тебя только тогда и раскусишь, когда ты выпьешь две рюмки, ты не представляешь, как мне было стыдно за тебя, когда ты бросал в фонари пробки от шампанского на вечере у Валентины! И уверяю тебя, я это предчувствовала, клянусь! — как только мы вошли и я увидела Фито Солорсано и Ойарсуна, я сказала себе: «Марио либо забьется в угол, либо устроит представление». Ведь я знаю тебя, милый, недаром я прожила с тобой больше двадцати лет. И то же самое было в Мадриде с Энкарной, когда ты прошел по конкурсу, — ты, конечно, выпил, еще бы! — и я держу пари на что хочешь, что празднование не кончилось пивом и креветками. А куда вы отправились потом? Дорого бы я дала, чтобы узнать это, Марио, ты и представить себе не можешь, — я уверена, что тогда ты смеялся больше, чем теперь, это уж точно, и особенно меня бесит, что с посторонними ты ведешь себя совершенно иначе, чем со своей женой. Скажи мне — да тут и спорить не о чем! — добра тебе от дона Николаса не было, сам знаешь, одно зло, и сколько бы он там ни изворачивался, а все-таки издалека видно, чтo он за птица, и на том спасибо. Он поднимает на смех все на свете, и видно издалека, чтo он за птица, да и как тут не увидеть! — и уж мне-то, даю тебе слово, его сплетни вовсе не смешны и его рассказы тоже, — вспомни хоть тот, как его посадили во время войны. Можешь ты поверить хоть одному слову из того, что он рассказывал, будто бы кто-то выстроил их и сказал капралу: «Я отвечаю за триста шестьдесят семь человек; если их окажется триста шестьдесят шесть, пойди на улицу и хватай первого попавшегося, а если их окажется триста шестьдесят восемь, возьми последнего из шеренги и расстреляй»? Басни! Конечно, последним в шеренге был он сам, иначе история уже не была бы смешной, но можно ли поверить хоть одному слову из этого рассказа? В крайнем случае я могу допустить, что сказано это было смеха ради, для забавы, чтобы время скоротать, — не очень-то весело сидеть сложа руки взаперти, с тремястами красных, ни поговорить ни с кем нельзя, вообще ничего. Не выношу я его, можешь мне поверить, и ничего не могу с собой сделать: пусть у него хорошо подвешен язык и пусть он замечательно пишет — это уж как тебе будет угодно, я не спорю, — но он интриган и злой человек, он уж и не знает, что еще придумать, чтобы тиснуть в газету и начать склоку. Теперь я вот что скажу тебе, Марио, в жизни у меня не было большей радости, чем в тот день, когда он поместил ту заметку в «Эль Коррео», где говорил, что уходит, — это когда заместителем директора назначили его брата Бенхамина, помнишь? — и сказали: «Если ваш брат Николас распояшется, вы будете уволены», — и, по-моему, это просто замечательно, да, замечательно, это законная защита, своим местом дон Николас, конечно, не очень-то дорожил — он ведь достаточно богат, — ну а ради брата ему пришлось вести себя поосторожнее. А в конечном счете — много шуму из ничего, этот хитрюга по- прежнему гнет свою линию, исподтишка все делает по-старому, сперва было притаился, а потом — снова- здорово, опять за свое. И уж до чего высокомерен этот милейший дон Николас! — а ведь папа его помнит, ты не поверишь, это человек самого низкого происхождения, его мать прачка или еще того хуже, и меня очень удивляет, что порядочные люди оказывают ему такое внимание; ведь как бы он там ни был умен, а все же — чего можно ждать от сына прачки? — я имею в виду, в интеллектуальном смысле, Марио, — ну можешь ты мне это объяснить? Папа всю жизнь повторял — каждый раз, как видел кого-нибудь из этих типов, что выскакивают как мыльные пузыри: «Светлые головы появляются только в четвертом поколении» — вот как он говорил. И не спорь ты со мной, Марио, — папа может тебе нравиться или не нравиться, но он не кто-нибудь, ты это сам знаешь, — он сотрудничает в ABC испокон веку, не с сегодняшнего дня. Вспомни, какой великолепный реферат по педагогике написал он для тебя, когда ты проходил по конкурсу, а потом ты и не вспоминал о нем, и ему, бедному, это, конечно, было больно, хотя он, по деликатности своей, ни разу об этом не заговорил. Бедный! Ты представить себе не можешь, сколько времени он потратил на этот реферат, дружок! — он даже два раза говорил с деканом, доном Лукасом Сармиенто, когда тот был у нас; у меня не было ни минуты покоя — помню, как будто это было вчера, — я крутилась, как волчок: «Вы не могли бы устроить это дело?» — представь, в тебе была вся наша жизнь. А ведь если разобраться, так папа вовсе не обязан был это делать, в конце концов, ты всегда шел по ложному пути, можно подумать, что ты жил на Луне. Нет, ты только полюбуйся на себя: папа потратил столько времени, а ты пошел представляться без реферата, — а ведь это было необходимое условие! Это ни у кого в голове не укладывается, вот как, а ты еще твердил, что считаешь это исследовательской работой, и пол-года бегал по архивам, — пустая трата
