Пять часов с Марио

самое совершенно ясно сказала и Гардения — помнишь ее? — графолог, она работала в «Эль Коррео» перед тем, как туда пришел дон Николас, и тогда эту газету можно было читать; так вот, я послала ей твою страничку так, чтобы ты не знал, и она уж описала тебя, дружок! — я в жизни ничего подобного не видывала и подумала: «Ну, эта-то раскусила его, тут сомневаться не приходится», — всего несколько слов, а как много сказано! — сама Вален признала: «Милочка, ведь это же его живой портрет!» — она прямо помирала со смеху, когда читала: «…упорство, идеализм и непрактичность; питает несбыточные иллюзии», — ну как тебе это нравится? — поставь «упрямство» вместо «упорство», «фантазер» вместо «идеалист» и «бездельник» вместо «непрактичный» — и ты получишь свою полную характеристику; кто бы мог сказать, дорогой, что по почерку можно столько узнать о человеке? А эта идиотка Эстер еще толкует, что у меня не хватает чувства, чтобы оценить тебя, придумала бы что-нибудь другое; я помню, мама, царство ей небесное, говорила: «Доченька, ты прямо барометр», — наперед можно было сказать, что в плохом состоянии я и майонеза приготовить не сумею, и уж не спорь, Марио, ты ведь был со мной, когда у меня зуб упал в бассейн, я дрожала и все такое — ведь верно? — ты сам видел, я дрожала, как зимой, ведь верно? — и потом целую неделю лежала в постели, меня рвало, я страшно волновалась, это ужасно неприятно, а проклятого Чучо Прадо я готова была убить: «Твои зубы выпадут раньше, чем тот, что я тебе вставил», — верь ему больше! И если уж это не чувствительность, так пусть Эстер скажет, чтo такое чувствительность, ведь эта дуреха думает, что чувствительный — тот, кто читает книги до одурения, и чем толще эти кирпичи, тем лучше, и я не говорю, что я такая уж образованная, Марио, у меня на чтение времени нет, сам знаешь, — но ведь не безграмотная же я, сам посуди: я этот реферат — ну тот, что написал папа, — прочитала три раза, а это ведь не развлекательное чтение, и книги Канидо тоже, что бы вы там ни говорили, а я от них в восторге, да и твои тоже, Марио, не отрицай, все прочитала, одну за другой, и заучивала их механически от корки до корки, а перед тем, как выйти замуж, я прочитала «Пимпинелу Эскарлату» и раз десять по крайней мере «Приедет морем» и была в восторге; никогда еще книга не доставляла мне такого удовольствия, честное слово, в ней было какое-то особое очарование, а эта идиотка Эстер задирает нос, как будто она только одна и читает. А еще я помню, Марио, что от доски до доски прочитала книгу стихов этого твоего друга… Барсeса или Борнeса — помнишь? — ну того самого, которого мы встретили в Мадриде во время свадебного путешествия, он из Гранады, кажется, и все время говорил о Гарсиа Лорке; он был такой рыжеватый, а она полненькая, очень смуглая, ты ее знал, по-моему, со времен войны, хотя, может, я и путаю; на вид он был очень застенчивый, ну да ладно, неважно — так вот, я прочитала его книгу залпом; это были очень странные стихи: одни короткие-короткие, а другие длинные-длинные, их и клеем не склеишь, все шиворот-навыворот, и, когда я дочитала, у меня началась страшная мигрень — помнишь? — и не такая, как обычно, а точно в центре головы. Как его звали, этого твоего друга, голубчик? — его фамилия вертится у меня на языке, он говорил очень тихо, точно на исповеди, и с легким акцентом, по вечерам вы гуляли, читая друг другу стихи — да-да, голубчик, — и мы еще зашли в кафе на Гран Виа — в то что на углу, — а там так голова кружится! — там полным-полно зеркал, входишь и оказываешься словно в лабиринте. Ну и вечерок, господи боже, прямо на редкость! — я надеялась, что ты прочитаешь стихи о моих глазах; помню, каждый раз, когда ты начинал читать стихотворение, я думала: «Сейчас он прочитает о моих глазах», — ну да, как же, а я-то мечтала! — уж не знаю, что бы я дала за это! Если бы Эльвиро не сказал, я ничего и не знала бы, подумай только! — «Марио читает тебе свои стихи?» — а я в полном изумлении: «Марио пишет стихи? В первый раз слышу», — а он: «С малых лет». Потом он сказал, что одно стихотворение ты посвятил моим глазам, и я умирала от любопытства, ты только подумай: ведь каждая женщина мечтает об этом, но, когда я попросила тебя прочитать, ты: «Они слабые, вялые, сентиментальные», — и стоял на своем, а я от этого просто заболеваю, Марио, потому что писать стихи ни для кого — это бессмыслица, это то же самое, что выйти на улицу и орать на всех перекрестках, так только одни сумасшедшие поступают. Боррeс! — нет, нет, не Боррeс, но что-то в этом роде, я твердо помню, что его фамилия начиналась на «Б», ты ведь знаешь, кого я имею в виду, Марио? Он был очень неряшлив, совсем простецкого вида, ну, одного с тобой поля ягода, а она андалузка, смуглая, волосы у нее были подобраны, и нас она все время называла на «вы»: «Вы говорите…», «Раз вы это говорите…» — еще так интересно рассказывала о ярмарке в Севилье, о лошадках и обо всем таком; я видела, что ты смеешься от души, — не помнишь? — ну, голубчик, какая досада! — мы сидели у входа, там, с правой стороны, на красном диване, за занавесками, вы с ним сидели друг против друга, и он все время подтягивал брюки, а потом, когда мы вышли, мы говорили, что он волосатый и без изюминки!.. Барнeс! Вот-вот, Барнeс, Хоакин Барнeс; но-моему, его звали Хоакин, Марио, да-да, верно, ах, я очень рада — прямо гора с плеч свалилась!

XXVII

…Отложить прежний образ жизни ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях, а обновиться духом ума вашего и облечься в нового человека[52] , — да уж, он, что называется, стал другим человеком, и я была бы счастлива, если бы ты видел его, Марио, просто ради удовольствия, он так выглядит, что ты себе и представить не можешь: в английской спортивной куртке, локоть в окне, такой загорелый, а потом эти глаза!.. — прямо мечта! — как будто это и не он; вам, мужчинам, везет, как я говорю, — если вы не хороши в двадцать лет, вам остается подождать еще двадцать, уж не знаю, в чем тут дело. И я сразу его узнала, ты не поверишь, красный «тибурон», такой автомобиль с другим не спутаешь, сам понимаешь, другого такого нет, и, хотя я пыталась притвориться, что не вижу его, он — раз! — резко затормозил, прямо как в кино, и автомобиль, словно дрожа, с минуту постоял, а Пако заулыбался: «Ты в центр?» — а я совсем растерялась — ведь Кресенте следил за нами со своего мотокара — «Да». — «Ну, садись», — и дверца уже открыта, и что я могла сделать? Влезла, и там было гораздо уютнее, чем на диване в гостиной, Марио, даю тебе слово, и я ему сказала: «Я в восторге от твоего автомобиля», — и это сущая правда; кажется, что он не касается земли, будто летит по воздуху. И тогда он развернулся и вылетел, как ракета, на шоссе Эль Пинар, а я ему говорила: «Вернись, ты что, с ума сошел? Что скажут люди?», — а он ноль внимания, все увеличивал и увеличивал скорость, и знаешь, что он говорил? — он говорил: «Пусть себе болтают, что хотят», — и мы оба смеялись, прямо безумие, подумай только! — сидим рядышком в «тибуроне», скорость сто десять, так что у меня даже голова закружилась, клянусь; есть вещи, которых не объяснишь, ты только представь себе: этот балбес даже слова путал, а теперь его и не узнать: апломб, спокойствие, говорит вполголоса, не кричит и говорит все правильно, как светский человек, не увидишь — не поверишь, а посмотреть есть на что: столько он всего повидал, он теперь не сидит на одном месте, этот-то шалопай, подумать надо! И в самом деле, Транси говорила мне об этом в тот вечер, когда я встретила ее; подумай только, еще и месяца не прошло, как Эваристо бросил ее, а ей хоть бы что! — эту женщину горе не убьет; впрочем, она всегда была немного… не знаю, как тебе это объяснить, она никогда ничего не принимала слишком всерьез — представь себе, такая пустышка, и это с тремя-то детьми! — так вот она тоже: «Ты видела Пако, милочка? Он невероятно красив». И это правда, Марио, он изменился до неузнаваемости, и, сколько бы я тебе о нем ни рассказывала, ты не сможешь себе этого представить — какие манеры, какая деликатность! — словом, другой человек, вот и все; а я помню те времена, когда он говорил «поза» вместо «доза» и все в таком роде, прямо несчастье; я не знаю его родителей, но отец у него был в лучшем случае подрядчик, какой- нибудь ремесленник, конечно, семья так себе, но, честно говоря, Пако всегда был умницей, и во время войны он проявил себя великолепно, тело у него как решето, все в ранах, ты и представить себе не можешь. Ну так вот, увидел бы ты, как он вел машину, диву бы дался — какая легкость! — ни одного лишнего движения, он словно родился за рулем. И потом этот запах — смесь дорогого табака и мужского одеколона, и за версту видно, что он занимается спортом, теннисом и еще чем-то в этом роде, а когда курит, то не выпускает сигарету изо рта — вот как! — и это на скорости сто десять — прямо с ума сойти — и щурится, как в кино; я ему говорила, клянусь тебе: «Вернись, Пако, у меня куча дел», — а он давай хохотать, и все зубы у него целы, просто на зависть — подумай только! — «Не будем терять время, жизнь коротка», — и понесся, как сумасшедший, скорость сто двадцать, и тут мы встретили «дос кабальос» Ихинио Ойарсуна — интересно знать, откуда он ехал об эту пору, — я было хотела пригнуться, но почти не сомневаюсь, что он меня увидел, — представляешь, какой ужас? — а Пако: «Что с тобой, малышка?» — и