В ночь избиения Дюпар молчал, хотя Оззи знал: тот не спит.
В камере он пытался ощутить ход истории. Эта история сошла со страниц Джорджа Оруэлла, место, где нет выбора. Он видел, что с самого дня своего рождения шел сюда. Эту тюрьму создали специально для него. Просто по-новому назвали тесные комнатушки, в которых он провел жизнь.
Однажды он сказал Рейтмайеру, что коммунизм – единственная истинная религия. Он говорил серьезно, но также хотел произвести впечатление. Рейтмайер бесился, когда он называл себя атеистом. Считал, что нужно дожить лет до сорока, чтобы претендовать на такое звание. Подобную позицию можно выработать лишь за годы упорного труда, наподобие руководящей должности в профсоюзе водителей- дальнобойщиков.
Не исключено, что тюрьма – тоже разновидность религии. Тюрьма вообще. То, что проносишь через всю жизнь, противодействие политике и лжи. Она западала в душу глубже, чем то, что вещают с кафедры. Она заключала в себе неоспоримую истину. Он с самого начала шел сюда. Неизбежно.
Троцкий в Бронксе, всего в нескольких кварталах от него.
Возможно, так и нужно: индивидуум должен позволить увлечь себя, оказаться в потоке без выбора, текущем в одном направлении. Так и получается неизбежность. Ты используешь созданные ими ограничения и наказания, чтобы укрепить дух. История означает «слияние». Цель истории в том, чтобы выбраться из собственной шкуры. Он читал слова Троцкого, что революция выводит нас из тьмы отдельного «Я». Мы вечно живы в истории, вне «Эго» и «Ид». Он точно не знал, что такое «Ид», но был уверен, что оно спрятано в слове «Хайдел».
В коридоре горела голая лампочка. В полумраке, на своей кишащей насекомыми раскладушке, сидел Дюпар, уставясь в пустоту. Его костлявые запястья торчали из рукавов выцветшей рубашки. Он был нескладным, и казалось, будто ему шестнадцать, будто он неуклюжий и шумный, но он прекрасно бегал – по тюремному двору, в уборную, не спуская глаз с белых линий. Вытянутое лицо запуганного недотепы, пыльные рыжевато-коричневые волосы. В глазах, которые он быстро отводит в сторону, настороженность и боль. Освальд лежал неподвижно, слыша гул здания, мощное дыхание, жестокость, тяжелый сон. Дюпар разделся, забрался под одеяло и принялся мастурбировать, отвернувшись к стене. Освальд глядел, как дергается его плечо. Затем сам отвернулся к стене, закрыл глаза и волевым усилием попытался заснуть.
Хайдел означает «помалкивай, гад».
«Ид» – это ад.
Дерганый Джекил и Хайд в одной камере – полный отпад.
Освальд стоял у белой черты перед писсуаром. Охранник прохаживался рядом, с любопытством глядя на него: чем бы нам тут поразвлечься?
Освальд попросил разрешения пересечь черту.
– Я вот гляжу на твою стрижку, говнюк. Какой длины должны быть сзади волосы у основания шеи?
– Нулевой.
– И что же я вижу?
– Не знаю.
Охранник толкнул его, Освальд пошатнулся и переступил черту. Повернувшись, чтобы шагнуть обратно, он посмотрел этому человеку в лицо. Вытянутая голова, проблески разума, маленькие горящие глаза.
Освальд снова повернулся к писсуару и попросил разрешения пересечь черту.
– Я вот гляжу на твои бачки. На что я гляжу?
– На мои бачки.
– Волосы на бачках в полную длину не превышают чего?
– Одной восьмой дюйма.
Охранник потянул его за бачок большим и указательным пальцами, скрутив волосы для полноты ощущений. Освальд наклонил голову в ту же сторону, не столько чтобы облегчить боль, которая не была сильной, сколько чтобы показать, что он не намерен стоически терпеть в подобных обстоятельствах. Охранник отпустил волосы и стукнул его по голове запястьем.
Освальд попросил разрешения пересечь черту.
– Длина волос на макушке не превышает скольких дюймов?
– Максимум трех.
Он ждал, что охранник загребет его волосы в горсть.
– Ширинка брюк висит как, и что не делает, когда что?
– Ширинка брюк висит вертикально и не расходится, когда молния расстегнута.
Охранник потянулся и ухватил его за яйца.
– Знаю я таких.
– Так точно, сэр.
– Я чую таких за версту.
– Так точно, сэр.
– Таких, которые не умеют терпеть боль.
– Так точно, сэр.
– Сопля ты, а не морской пехотинец.
Какой-то заключенный подошел к другой белой черте и попросил разрешения пересечь ее. Охранник медленно обернулся. Отпустил причиндалы Освальда. Снова закапал дождь. Он отстегнул дубинку от ремня и подошел ко второму заключенному.
– Имя?
– Девятнадцатый.
– Ты что, не знаком с кодексом, Девятнадцатый?
– Я попросил разрешения пересечь черту.
– Ты не просил разрешения разговаривать, – охранник легонько двинул его по ребрам. – Заключенные обязаны молчать. В этой уборной мы соблюдаем международные правила военного времени. Это моя уборная. Никто не говорит, пока я не разрешу.
Он ударил заключенного дубинкой.
– Заключенные бегают молча. Они молча падают на пол, когда их бьют. Ты умеешь падать, Девятнадцатый?
Охранник стукнул его дважды, потом еще три раза посильнее, пока до Девятнадцатого наконец не дошло, что он должен упасть на пол. Он проделал это медленно, согнувшись в несколько осторожных приемов. Его правое плечо коснулось белой черты. Охранник пнул его ногой, так что тот перевернулся.
– В этой уборной мы соблюдаем принципы ночного передвижения. В чем состоит первый принцип ночного передвижения, Девятнадцатый?
– Бегать ночью лишь в случае экстренной необходимости.
Охранник взмахнул дубинкой, не дав себе труда нагнуться к заключенному, небрежно ударил слева, слегка задев его локоть. Замахиваясь, он не смотрел на жертву. Одна из особенностей местного стиля.
Охранник посмотрел на Освальда.
– Почему я его ударил?
– Он назвал принцип номер два.
Охранник взмахнул дубинкой и ударил Девятнадцатого по плечу.
– В этой уборной мы знаем руководство назубок, – сказал он скрюченному заключенному, повернувшись к нему спиной. – В этой уборной мы говорим только то, что есть в руководстве'. Мы убиваем тихо и неожиданно.
Освальду страшно хотелось в туалет.
– Во время атаки отдельно взятый морской пехотинец с винтовкой и чем приближается к врагу и уничтожает его?
– Со штыком, – ответил заключенный.
– Мощная штыковая атака, выполненная морскими пехотинцами, стремящимися применить холодное оружие, может что, что, что?
Человек на полу молчал. Он плотнее свернулся калачиком за секунду до того, как охранник отступил на полшага назад и широко замахнулся дубинкой. На сей раз он попал по колену. Освальд с нетерпением ждал,
