коммунистом.
– Я глубоко разочарован, Ли.
– Ну не мог же я дать себя упрятать. У меня жена и ребенок.
– Вам грозит всего лишь одна ночь.
– Я должен был показать им, что некто знает обо мне. Некий авторитет.
– Это просто нарушение спокойствия. Рассказывайте им как можно меньше. Пусть думают, будто вы всего лишь провинциальный парень с политическими идеалами.
– Я сказал, что я лютеранин.
– Блестяще, – ехидно отозвался Бейтман.
Его сфотографировали в фас, в профиль и в полный рост, сняли отпечатки пальцев и ладоней. Велели спустить штаны и нагнуться. Потом, сидя в камере, он представлял, как будет выглядеть на этих фото – важным, с залысинами. Слушал пьяниц и истериков. К ночи привели еще людей. Скандалиста и танцора. Негра в шляпе из фольги, маленькой монашеской шапке с безделушками, болтающимися по краям.
Троцкий взял свой псевдоним у одесского тюремщика и пронес его через страницы тысячи книг.
Именно Ли сообщил Марине, что ребенок Кеннеди умер этой ночью. Мальчик родился недоношенным, у него были проблемы с дыханием. Марина стояла у окна и плакала. Новость поразила ее чем-то таким, чего она боялась все это время и не выпускала наружу. Сын президента прожил тридцать девять часов. Она плакала из-за Кеннеди, из-за себя и Ли. Разве можно скорбеть о ребенке миссис Кеннеди и не думать о собственном, которого носишь в утробе? Это будущее, и оно предопределено.
Ли отправился в суд. Первое, что бросилось в глаза: часть комнаты покрашена белым, часть – цветом. Он сел прямиком в цветную часть и стал ждать слушания своего дела. Затем признал себя виновным и заплатил десять долларов штрафа. Они с Карлосом пожали друг другу руки и вышли.
Понимаешь, это все не имело значения. Важно другое – собирать сведения, документировать сведения, хранить их для кубинский властей. Как это называется, досье?
За дверями зала суда поджидала команда операторов с телеканала «Дабл-Ю-ДСУ». Они отсняли несколько кадров с Ли. Х. Освальдом для вечерних новостей.
Четыре дня спустя он снова вышел на улицу, раздавать листовки у Международного торгового центра.
Еще через день он отправился на радио, чтобы рассказать о Кубе и о мире вообще.
Билл Стаки, ведущий программы «Пост латиноамериканской прослушки» ожидал увидеть кого-то вроде фолксингера с бородой и грязными ногтями. Освальд же оказался опрятным и чистым молодым человеком, в белой рубашке с галстуком, с отрывным блокнотом под мышкой.
Они сели в студии вместе со звукооператором, записывать интервью, и Стаки сразу же представил Освальда руководителем Новоорлеанского филиала комитета «Справедливость для Кубы». Ли начал:
– Да, как руководитель, я отвечаю за сохранность наших документов и оставляю в тайне имена членов организации, чтобы не привлекать ненужного внимания общественности, поскольку люди этого не желают. Мне, как человеку, получившему образование в Новом Орлеане и воспитанному на идеалах демократии и беспристрастности, совершенно ясно, что права кубинцев на самоопределение более или менее самоочевидны. Видите ли, когда наши праотцы создавали Конституцию, они полагали, что демократия выражается в свободе мнений, в спорах, в поисках истины. В древнейшем праве на жизнь, на свободу, на поиски счастья. И вот мое собственное определение демократии – право меньшинства не быть угнетенными.
Стаки слушал, как он рассказывает о компании «Юнайтед Фрут», о ЦРУ, о коллективизации, феодальной диктатуре в Никарагуа, движении за освобождение нации. Тридцать семь минут, которые Стаки вынужден будет урезать до четырех с половиной для своей пятиминутной передачи. Очень жаль, ведь Освальд говорил умно и внятно, и необычайно ловко выпутывался из трудных ситуаций.
После интервью Стаки пригласил Освальда выпить пива. После чего отослал копию записи в ФБР.
Так все и происходило, такое вот было лето. Однажды Ли принялся бить тараканов лопаткой для оладий – мягкой пластиковой лопаткой, которые всегда есть на распродаже. Он потерял работу. Его уволили за то, что он не работал – вполне уважительная причина. Город сотрясали грозы. В Джексоне, штат Миссисипи, застрелили Медгара Эверса, руководителя местного отделения Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения.[19] Позднее взорвали динамитом баптистскую церковь на Шестнадцатой улице в Бирмингеме, четыре негритянки убиты, двадцать три человека ранены. Однажды Ли гонял тараканов на кухне, небритый, в одежде, которую не менял неделю. На следующий день он в мешковатом советском костюме и узком галстуке, со своим отрывным блокнотом участвовал в радиодебатах на «Карт-бланш на разговоры», еще одной общественной передаче на «Дабл-Ю-ДСУ». На этот раз они заблаговременно выяснили, кто он, и приготовили вопросы о России и дезертирстве, чем застали его врасплох. Он разрабатывал затвор своего «маннлихера». Чистил «маннлихер». Кто-то имеет на него виды. Раскаленные молнии по ночам. Легко предположить, что кто-то наблюдал за ним долгие годы, выстраивал вокруг него события, зная, что время придет.
Какой-то человек, сумасшедший, наверное, дрался с тенью у туалетов «Гаваны».
Иногда Ферри не мог определить, смешно это или грустно. Он рассказал Ли, как однажды пытался усовершенствовать маленькую сигнальную ракету с таймером. Хотел наделать тысячи таких ракет и привязать их к мышам. А потом сбросить с самолета на кубинские тростниковые поля. Его вдохновила картина – пятьдесят тысяч мышей разбегаются по полю, срабатывает таймер, и ракеты загораются. Он хотел стать Ганнибалом мышиного мира, и когда его план отвергли, очень огорчился.
– Во время революции Кастро специально проследил, чтобы сожгли их семейное тростниковое поле, – сказал Ли.
– Послушай меня. Это дело с Уокером далеко в прошлом. Ты должен забыть о нем. Смерть генерала Уокера ничего не значит для Фиделя. Он уже стар. Позавчерашнее дерьмо. Уокера больше никто не слушает. Твой промах убил его вернее, чем прямое попадание. Он повис в неопределенности. Стал обузой. Теперь на нем клеймо – в него стреляли и промазали.
– Откуда вы знаете, что я хочу снова попробовать?
– Леон, разве для этого обязательно нужны слова? Разве не чувствуется, когда в воздухе витает смерть? Тебя начинают прижимать. Банистер говорит, что они шутить не любят. Они побывали в твоей квартире.
– Знаю. Я почувствовал.
– Ты
– Что они искали?
– Знаки того, что ты существуешь. Доказательства, что Ли Освальд совпадает с той картонной фигуркой, которую они все это время вырезали. Ты – причуда истории. Ты – совпадение. Они разработали план, и ты идеально под него подходишь. Они теряют тебя из виду, и вот ты здесь. Все происходит не просто так. Что-то в нас влияет на отдельные события. Мы заставляем события происходить. Сознание видит лишь одну сторону. Мы – глубже. Мы простираемся во времени. Некоторые почти могут предсказать время и место своей смерти, и то, какой она будет. Мы знаем это на более глубоком уровне. Это словно роман, словно флирт. Я ищу этого, Леон. Осторожно подкрадываюсь.
Боксер с тенью перешел на другой уровень – делал очень медленные движения, рассчитывая траекторию. Он стоял на месте, опустив голову, и водил руками перед собой, нащупывая сопротивление, тормозящую силу, как бы жестикулируя в пространстве.
– У этого твоего Кеннеди личный романчик с идеей смерти. У людей, поглощенных мыслями о мужестве, есть свои темные желания. Джек одержим смертью будь здоров как, но не патологически, без той жути, что у меня. Романтик. Вот такой он, твой Джек.
– Он не мой Джек, – сказал Ли.
– Он знает направление. Несколько раз был близок к смерти. Брата убили в бою. Сестра погибла в авиакатастрофе. Ребенок умер. Он католик. Католики рано это понимают. Ладан, органная музыка, пепел на лбу, облатка на языке. Все лучшее в мире излучает страх. Скелетик Пит. Мы держимся подальше от некоторых переулков, от темных улиц. Там он поджидает нас со своим перегаром изо рта и вонючим нижним бельем. Особенно детей.
