работу в охранных системах заграничных филиалов британских и американских корпораций. Теперь он стал консультантом, главным образом по пожаробезопасности, — для человека, чей труд связан с постоянным риском, это означало чересчур скромное положение и заработок.
Они жили в Египте, Нигерии, Панаме, Турции, на Кипре, в Восточной Африке, в Судане и Ливане. Периоды пребывания в каждом из этих мест длились от года до четырех. Ездили они и в другие страны, включая Штаты, но на более короткие сроки, и прошли через многое, от домашнего ареста и депортации из Каира в пятьдесят шестом до бомбежек и инфекционного гепатита в Бейруте семьдесят шестого. Энн говорила об этих событиях с отстраненной грустью, точно о чем-то, услышанном от знакомых или вычитанном в газетах. Возможно, она не чувствовала себя вправе разделять переживания коренных жителей. Ливанцы были жертвами, Бейрут — трагедией, весь мир — проигравшим. Она никогда не вспоминала, что потеряли в каждом из этих случаев они сами. И только Чарлз под конец признался, что, когда по Кипру прокатилась турецкая волна, их маленький домик полностью разгромили и разграбили, и намекнул, что это было лишь одним из нескольких подобных злоключений. Похоже, налетчики стремились повыдергать из стен все, что оттуда торчало, — трубы, краны, лампы, выключатели. Сами стены они вымазали дерьмом.
Существовало умение справляться, обходиться малым, и тут Энн была специалистом. Я начинал понимать, что скрытность в таких случаях обычна. Люди чувствовали, что возмущение насилием, которому они подверглись, не красит их в чужих глазах. Мне кажется, что порой я замечал у друзей, потерявших собственность и вынужденных спасаться бегством, чаще всего в американцах, легкое удивление тем, что этого не произошло до сих пор, что люди с шестидневными бородами не явились раньше, чтобы сжечь их дом, или выломать трубы, или унести молитвенные коврики, купленные на местном базаре с целью капиталовложения, — и это было бы заслуженной карой за то, что иностранцы пьют виски, делают деньги, бегают по вечерам трусцой в блестящих костюмах. Разве мы, американцы, не чувствуем, что в какой-то мере сами напрашиваемся на неприятности?
По словам Энн, единственным городом, который оставил по себе грустные воспоминания, был нигерийский Порт-Харкорт. Там, в дельте реки, в пустынной и дикой местности, обнаружили хорошую нефть. Чарлза наняли экспертом по безопасности на строительстве перегонного завода «Шелл» и «Бритиш петролеум». Энн сбежала в Бейрут, где вовсю шли уличные бои. Их брак слегка зашатался, но — печальная ирония судьбы — ему пошла на пользу проведенная вскоре национализация имущества британской компании.
Они не хотели возвращаться домой: слишком много лет под живописными небесами, среди гибких босоногих людей с косичками, в красных халатах. Или сегодня это уже Англия? После окончания трудовой жизни они предполагали уехать в Калифорнию, где учился в аспирантуре их сын-математик — у меня почему-то сложилось впечатление, что он энтузиаст, помешанный на своей науке.
— Вся штука в том, чтобы выучить язык, но держать это в секрете, — говорил Чарлз. — Так я и делаю. Не выдаю своих знаний без крайней необходимости.
— Но зачем тогда они нужны?
— Я слушаю. Все время. Собираю информацию. У меня в этом смысле преимущество. Мало того, что я иностранец: по моему виду
— Вы серьезно, Чарлз? Трудно поверить.
— Информация — ценная вещь, ее хочется накопить побольше.
— Но разве вам не приходится иногда вести переговоры?
— Переговоры ведутся по-английски. Это логично.
— Если бы я когда-нибудь выучил язык, я старался бы как можно чаше пускать его в дело. Я хочу говорить с ними, слушать, что говорят они. Вон люди спорят — в этом есть что-то серьезное, почти задушевное. Я хочу вмешиваться, задавать вопросы.
— Из разговоров с ними вы ничего не почерпнете.
— Я не хочу ничего черпать.
— С помощью моего метода вы узнали бы неизмеримо больше.
— Чарлз, ваш метод годится только для психов.
— Тогда как насчет «хайнекена»? Можно в этой стране раздобыть пиво в зеленых бутылочках?
— Нет, серьезно, вы говорите по-арабски?
— Конечно.
— Я вам завидую. Правда.
— У Энн прекрасные способности к языкам. Она занималась переводами, вы знаете. С большим успехом.
— Мой парень говорит по-обски. Такой детский язык. Надо вставлять в слова, в определенные места, слог «об».
Чарлз сгорбился, подавшись вперед, его сигарета догорела до фильтра.
— Почти задушевное, — пробормотал он, кинув взгляд на людей поддеревом.
— Вы понимаете, о чем я. В самом языке есть какая-то особенность.
— Вам хочется вмешиваться. Задавать вопросы.
Я смотрел, как Энн идет к нам через лужайку из тополиной рощицы. Приятная походка, чуть враскачку. Даже на расстоянии было видно, что ее губы слегка поджаты, точно она собирается отпустить какое-то саркастическое замечание. Мы подошли к ней с разных сторон и все втроем двинулись по дорожке к ближайшим воротам.
— В любой произвольный момент времени, — сказала Энн, — одна половина афинских женщин стрижет другую.
— По-моему, вышло шикарно, — сказал Чарлз.
— Это такая мука. Если бы все явились как положено, я бы еще сидела там. Джеймс, я никогда не замечала. У вас волосы цвета хаки.
— Я шатен.
— Если бы у джипов были волосы, они были бы точь-в-точь такие. У него волосы цвета хаки, — сообщила она Чарлзу.
— Оставь его в покое. У него ленч с Джорджем Раусером.
— У него ленч с нами. Куда пойдем?
— Давайте вместе поужинаем, — сказал я.
— Ладно. Кого позвать?
— Всех.
— Откуда в парке столько народу? — сказала она. — Греки же терпеть не могут свежего воздуха.
Я снял с полки книгу о мифологии, для Тэпа. Понес ее в кассу. Женщина за кассовым аппаратом отправила меня к мужчине в другом конце зала. Я дал ему книгу и пошел вслед за ним к его столику. Он достал толстый блокнот, выписал чек и отдал его мне без книги. Я отнес чек кассирше. Она взяла у меня деньги, поставила на чек печать и возвратила мне его вместе со сдачей. Я положил проштампованный документ в карман и отправился к столику. Мужчина уже завернул мою покупку и заклеивал бумагу липкой лентой. Ему нужен был чек. Я вынул его из кармана и вручил ему. Он дал мне второй экземпляр из-под копирки. Я опустил его в карман и вышел из магазина с аккуратно завернутой книгой.
Моя жизнь была полна будничных сюрпризов. Сегодня я наблюдал, как бегуны-марафонцы увертываются от такси у афинского «Хилтона», завтра поворачивал за угол в Стамбуле и натыкался на цыгана с медведем. Я стал казаться себе вечным туристом. В этом было нечто умиротворяющее. Быть туристом значит уклоняться от ответственности. Ошибки и промахи не прилипают к тебе, как на родине. Ты можешь скитаться по континентам и слушать чужеземную речь, давая мозгам отдых. Туризм — это марш слабоумных. От вас ожидают глупых поступков. Весь механизм страны, принимающей гостей, устроен в расчете на глупое поведение туристов. Ты ходишь с ошарашенным видом, косясь в сложенную карту. Ты не знаешь, как говорить с людьми, как куда попасть, чего стоят деньги, который теперь час, что надо есть и как это едят. Твоя глупость — условие, правило и норма. Ты можешь существовать на таком уровне неделями и месяцами, и это не вызовет ни ругани в твой адрес, ни ужасных последствий. Вместе с тысячами
