— Они изучают сравнительную религию, экономику третьего мира, политику нефти, расовую, политику голода.
— Снова политика.
— Да, вечно политика. От нее не спрячешься.
Он вежливо улыбался.
— Вас подбросить, Андреас? — спросила Энн. — Похоже, мы скоро тронемся.
— Спасибо, у меня своя машина.
Чарлз пытался подозвать официанта.
— По-моему, американцы начинают замечать других людей только во время кризиса. Естественно, кризис должен быть американским. Если борются две страны, которые не снабжают Америку каким-нибудь драгоценным товаром, образование вашего народа стоит на месте. Но когда рушится диктатура, когда возникает угроза поставкам нефти — тут вы обращаетесь к телевизору и вам рассказывают, где находится эта страна, какой там язык, как произносятся имена вождей, о чем толкует местная религия, и вы даже можете вырезать из газет рецепты персидских блюд. Я вот что скажу. Весь мир поражается тому, каким любопытным способом американцы повышают свой образовательный уровень. Телевидение. Смотрите, это Иран, а это Ирак. Давайте произнесем правильно. И-ран. И-ранцы. Вот вам сунниты, а вот шииты. Очень хорошо. В следующем году разберемся с Филиппинскими островами, о’кей?
— Вы знакомы с американским телевидением?
— Три года, — сказал он. — Все страны, где у американцев есть сильные интересы, строятся в очередь на мощный кризис, чтобы американцы наконец их заметили. Это очень трогательно.
— Берегитесь, — сказала Энн. — Он куда-то клонит.
— Я знаю, куда он клонит. Когда речь идет о двух борющихся странах, мне понятно, кого он имеет в виду: греков и турок. Он клонит к тому, как мы обижаем бедную маленькую Грецию. Турция, Кипр, ЦРУ, американские военные базы. Насчет военных баз он уже однажды обмолвился. Это меня сразу насторожило.
Его улыбка стала шире, теперь в ней появилось что-то волчье.
— Любопытно, как американский банк в Афинах предоставляет деньги Турции. Очень мне это нравится. Ну ладно, они на самом юго-востоке, там есть американские базы, американцам надо следить за русскими, ладно. Снять эмбарго, оказать им гигантскую экономическую поддержку. Вот вам Вашингтон. Потом вы еще даете им огромные суммы частным образом, если можно назвать банк такого размера, как ваш, частным заведением. Вы одобряете займы из вашей штаб-квартиры в центре Афин. Но документация готовится в Нью-Йорке и Лондоне. Это почему — чтобы не задеть за живое чувствительных греков? Нет, это потому, что турки оскорбятся, если соглашения будут подписаны на греческой земле. Разве турецкий посланец сможет сохранить лицо на такой встрече? Ну что-ж, очень предусмотрительно. Очень разумно. — Он сгорбился еще сильнее, его голова нависла над столом. — Вы назначаете сроки выплат, они не могут вернуть долг, и что тогда происходит? Я вам скажу. Вы организуете встречу в Швейцарии и соглашаетесь на реструктуризацию. Афины финансируют Анкару. Я просто в восторге.
— О Боже, — сказала Энн. — По-моему, вы не на того накинулись, Андреас. Это не Дэвид Келлер. Вам нужен Дэвид. Это он банкир.
— А я Джеймс. Занимаюсь анализом риска.
Элиадес откинулся назад и широко развел руками, извиняясь. Я, впрочем, и не обиделся — факты были действительно таковы, какими он их представил, — но ошибка в выборе адресата лишила его моральный пафос нужной убедительности. Мальчик убирал со стола. Чарлз наклонился ко мне за моей долей денег.
— Подбросить вас? — спросил он.
— Я приехал с Дэвидом.
— Вы не ответили.
— Куда подевался этот ковбой?
Элиадес вылил остатки вина в мой бокал. Его пальцы были бурыми от никотина. Впервые за весь вечер он оставил свою манеру сосредоточенного наблюдения. Имена, лица, обрывки разговоров. Старик- гитарист пел один, по перилам над пляжем прошла кошка.
— Что такое анализ риска?
— Политика, — сказал я. — Однозначно.
— Рад за вас.
Дик и Дот предложили немцу довезти его до гостиницы. Чарлз в ожидании сдачи подсел ко мне. Человек, выдающий сдачу — судя по виду таких людей, это была самая важная должность в стране, — сидел за столом, заваленным бумагами, с калькулятором и металлическим ящичком для денег; на нем были галстук, пиджак и вязаный свитер с треугольным вырезом, у него были короткие седоватые волосы и тяжелая челюсть, он был широк в плечах, толст и деспотичен — единственный неподвижный служитель в помещении, по которому сновали официанты и другие члены хозяйской семьи.
Элиадес пошел на стоянку провожать отъезжающих. Я слышал, как там смеются Бордены. На официантах были белые сорочки в обтяжку, с отворотами на коротких рукавах. Теперь мы остались за столом втроем.
— Все прошло неплохо, — сказала Энн. — Насколько оно вообще идет в таких случаях.
— О чем ты?
— Вечер прошел неплохо.
— Насколько оно идет в таких случаях? — спросил Чарлз.
— Оно просто идет.
— Что, до бесконечности?
— Наверное, да, в каком-то смысле. Спроси у Джеймса.
— Сегодня нам повезло, — заметил он. — Ни одного француза, который жаловался бы на мошенников-ливанцев. Ни одного ливанца с рассказами о том, как саудовцы ставят им подножки на деловых встречах. Никто не говорил о сирийцах из Алеппо: «После того как пожмешь им руку, сосчитай пальцы».
— Англичане не торговали противопожарной сигнализацией.
— Ага, помнишь Раддла?
— Его звали Вуд.
— Малый с дурным глазом. Который все косил в сторону.
— Его звали Вуд, — сказала она.
— А почему я решил, что Раддл?
— Устал, наверно.
— Что общего у усталости с фамилией Раддл?
Чарлз покашлял в кулак, в котором держал сигарету.
— А ты? — спросил он ее. — Устала?
— Не очень. Немножко.
— Когда вылетаешь?
— Рейс в семь утра.
— С ума можно сойти.
— Черт знает что, правда? Это в пять выходить.
— С ума сойти, — повторил он не слишком уверенно.
— Ничего. Я сплю в самолете.
— Значит, спишь, да?
— Что ты хочешь сказать? — спросила она.
— В смысле?
— Джеймс слышал. Была обвинительная нотка. По-твоему, люди, которые спят в самолетах, хуже соображают? Скатываются назад к нашей животной природе? Как мы легко опускаемся. Ты это хотел сказать?
— Господи, ну и напор.
Последовала долгая пауза, в течение которой мы словно прислушивались к собственному дыханию. Энн рассеянно поигрывала забытыми на столе ножом и вилкой. Потом отложила их.
