чета его друзьям. И тем невыносимее все это для нее. Вот Кейт. Вот мужчина, за которого ты выходишь замуж.
Вот мужчина, за которого она выходит замуж.
Теперь он — призрак, ступающий по воздуху. В квартире дрейфует смутный образ какого-то человека, достойного почтительной участливости. В свое тело он пока по-настоящему не вернулся. Даже в комплексе упражнений, которые он выполнял, разрабатывая запястье после операции, была какая-то отрешенность; четыре раза в день, странная последовательность сгибаний и разгибаний суставов — больше похоже на молитву в каком-то далеком северном захолустье, молитву угнетенного народа, молитву, при которой к руке ритмично прикладывают лед. Кейт общался с Джастином: отводил в школу, встречал из школы, помогал делать уроки. Гипс проносил недолго, быстро снял. Ходил с сыном в парк играть в «подай-отбей». Мальчик может с утра до вечера кидать бейсбольный мяч, ощущая безграничное, неиссякающее счастье; на Джастине нет печати греха, чьего бы то ни было греха, ни единого греха за все тысячелетия. Подай — отбей. Она смотрела, как они играют на площадке около музея, на фоне закатного неба. Когда Кейт проделывал с мячом фокус: правой, здоровой рукой перекидывал мяч на ладонь и моментально скатывал к локтю, а локтем отбивал высоко в воздух и ловил за спиной, — ей казалось, что этого человека она совершенно не знает.
По дороге на Сто шестнадцатую улицу она зашла в приемную Харолда Эптера на Восточной Восьмидесятой. Она бывала там регулярно — заносила ксерокопии сочинений кружковцев, обсуждала с доктором их состояние. Здесь Эптер принимал пациентов. С болезнью Альцгеймера и не только.
Эптер был щуплый, кудрявый, с лицом записного остряка; но он никогда не шутил. Они побеседовали об угасании Розэллен С., о надменности Кертиса Б. Она сказала Эптеру, что хочет проводить занятия чаще — два раза в неделю. Он покачал головой:
— Поймите, отныне все, что происходит в их жизни, — одна сплошная утрата. Наблюдается неотвратимое падение результативности. Они станут чувствовать себя все неувереннее. Нужны комфортные промежутки между встречами. Не стоит внушать им, что надо все записывать, все высказывать, пока не поздно. Вам нужно, чтобы они ожидали занятий с радостным волнением, но без стресса, без панического страха. Писать — дело благодатное, но только до поры до времени. Наступит момент, когда болезнь возьмет верх. — Он испытующе посмотрел на нее. — Скажу без обиняков. Это затеяно для них.
— Что вы имеете в виду?
— Кружок — это для них, — сказал он. — Не забирайте его себе.
Они написали о самолетах. Написали, где в тот момент были. Написали о своих знакомых, которые находились в башнях или неподалеку. И о Боге — тоже.
Как мог Бог допустить такое? Где был Бог, когда это случилось?
Бенни Т. порадовался, что не верит в Бога — иначе после такого стал бы неверующим.
Я никогда еще ближе к Богу, — написала Розэллен.
Это дьявол. Это ад. Столько мук и огня. Не думайте на Бога. Это ад.
Омар X. потом несколько дней боялся выходить на улицу. Мерещилось, что на него смотрят.
Я не увидела, как они держатся за руки. Мне хотелось это увидеть, — написала Розэллен.
Кармен Г. задавалась вопросом, все ли из того, что с нами случается, непременно предусмотрено Провидением Господним.
Я никогда еще ближе к Богу, еще ближче, ближее, совсем близко.
Юджин Э. — нечастый гость — написал: Бог знает то, чего мы не ведаем.
Прах да пепел. Вот все, что осталось от Господнего Провидения.
Но когда башни рухнули, — написал Омар.
Я ото всех слышу, что они прыгали, взявшись за руки.
Если Бог допустил это — допустил самолеты, — то, значит, Бог сегодня утром заставил меня поранить палец, когда я хлеб резала?
Они писали, а потом зачитывали написанное, все по очереди, и комментировали, и вступали в диалог, а потом перешли на монологи.
— Покажи-ка нам палец, — сказал Бенни. — Мы его расцелуем.
Лианна их подстегивала: пусть высказываются и спорят. Ей хотелось ничего не упустить, услышать каждого: и тривиальные реплики, и горячие, чистосердечные слова о вере; какой накал, какая страстность наполнили комнату. Ей нужны эти люди. Замечание доктора Эптера задело Лианну за живое: в чем-то он прав. Ей нужны эти люди. Может быть, для нее кружок значит больше, чем для кружковцев. Здесь перед ней — нечто бесценное, то, что кровоточит и сочится. В кружковцах дышит то, что убило ее отца.
— Бог скажет: «Пусть случится вот это» — и случается.
— Бога я больше не уважаю — после такого.
— Мы сидим и слушаем, а Бог нам что-то говорит или не говорит ничего.
— Иду я по улице, иду стричься. И тут кто-то бежит навстречу.
— Я сидел в сортире. Потом сам себя проклял. Люди спрашивали: «А ты где был, когда это случилось?» Я им не говорю.
— Но нам ты не забыл сказать. Молодчина, Бенни.
Они прерывали друг дружку, жестикулировали, меняли тему, перекрикивали один другого, прикрывали глаза: задумчиво, или озадаченно, или заново переживая кошмар всего, что случилось.
— Ну а люди, которых Бог спас? Они, что, праведнее погибших?
— Не наше дело спрашивать. Мы не спрашиваем.
— В Африке младенцы мрут миллионами, а мы и не спроси.
— Я подумала: война. Я подумала: война, — сказала Анна. — Поставила свечку и никуда не пошла. Моя сестра сказала: это китайцы, она им никогда не доверяла — у них же есть бомба.
С понятием «Бог» у Лианны были сложности. Ей привили убеждение, что религия делает людей податливыми. Такова задача религии — возвращать психику в ребяческое состояние. Благоговение и покорность, повторяла ее мать. Потому-то религия столь повелительно говорит на языке догматов, ритуалов и кар. Повелительно и красиво, вдохновляя музыкантов и художников, чье-то сознание развивает, а чье-то толкает к деградации. Люди впадают в транс или буквально целуют землю, или ползут на четвереньках за тридевять земель, или маршируют всем скопом, калеча себя ножами, подхлестывая себя бичами. Но не у всех так: нас, пожалуй, эта волна колышет бережно, и мы воссоединяемся с тем, что живет в глубине нашей души. Властность и красота, говорила мать. Нам хочется воспарить над реальностью, выйти за пределы надежного знания, а самый лучший способ это сделать — тешить себя иллюзией.
Юджин Э., семьдесят семь лет; волосы смазаны гелем и уложены в «ирокез», в ухе кольцо.
— Я в кои-то веки взялся мыть раковину — и тут звонок. Это была моя бывшая, — сказал он, — я с ней, типа, лет семнадцать не разговаривал, не знал даже, на каком она свете, а позвонила откуда-то, язык сломаешь, из Флориды. Я говорю: «Чего тебе?» Она: «Мне — ничего». Все тот же тон — никакого уважения. Говорит: «Телевизор включи».
— Мне пришлось смотреть у соседа, — вставил Омар.
— Семнадцать лет ни слуху ни духу. Вы подумайте, что должно было стрястись, чтобы ей все-таки вздумалось позвонить. «Телевизор включи», — говорит.
Диалог внахлест продолжался.
— После этого я никогда не прошу Бога.
— Как объяснишь ребенку, если его отец, его мама?..
— Детям правды не говорят.
— Я хотела посмотреть, как они держатся за руки.
— Когда что-то у тебя на глазах происходит, считается, это взаправду.
— Но Бог. Это Бог сделал? Или не Он?
— И вот ты смотришь… прямо у тебя перед носом… Но все понарошку.
— Бог занят своими большими делами. Большие дела — это по Его части. Он сотрясает мир, — сказал Кертис Б.
— А я бы кому-нибудь сказал: по крайней мере, ты не умер с трубкой в животе или с прицепленным
