подключи один из тех зловещих аппаратов, которыми была забита лаборатория, непременно бы зафиксировалось незначительное колебание, зигзагообразная линия. Или скачок электричества, или какая- нибудь полуфаза. Вспышка. Перемена валентности. Набор хромосом. Там мало-помалу объявлялась жизнь. И объявлялась с немыслимой, с бешеной скоростью, учитывая общемировую практику, традиции эволюции и отсутствие психологической помощи со стороны. Без шуток — там формировалось мышление, а вслед тому — уже зыбилось, приобретая в туманах сознания какието конкретные детали, очертания не дымка в кювете, а личности.
Резиновая фигурка вначале перестала быть предметом из глупой резины. Потом — просто фигуркой. Потом — предметом. Каким-то там, к бесу, дурацким предметом, который еще вечером являл собой неотъемлемую часть погруженной в сумрак лаборатории.
Что, где, когда, кто, почему и как?
Без понятия.
Гермес не знал ответа ни на один стоящий вопрос. Да и сами вопросы при этом деликатном моменте проявления физической жизни были, простите, более чем неопределенными. Зато в нем росло и крепло желание знать и понимать. Он обвел взглядом лабораторию. Медленно. Разглядывал этот мир через отверстие, что являлось его полуоткрытым ртом.
И, лишь попадая в который, тусклый свет достигал поверхности резиноподобной массы внутри. Поначалу Гермес различал лишь тусклые световые пятна, но по мере того, как его новые зрительные нервы все больше осваивались, эти глаза стали улавливать и очертания отдельных предметов. Он не ведал названий, не понимал ни значений, ни определений, ни сущности, но уже мог на глазок, на свой новорожденный глазок — отличить круглую трубу кваркоуловителя от квадратной крышки стола.
Ба! Его внимание привлекло движение секундной стрелки настенных часов. Он уставился на нее. И совершенно, надо сказать, беззастенчиво. Объял. Оценил. Как съел. В миг, Соотнес с циферблатом. Здорово. И гудит, и бегает. И изменяет окружение. И вправду здорово. Но — без понятия. Повидимому, некоторые вещи тут двигались, жаль — не все. Во всяком случае, те немногие части его собственного тела, которые находились в поле зрения, оставались неподвижными — даже когда он предпринял первую попытку шевельнуть неуклюже вытянутой вперед рукой. Еще больше времени понадобилось на то, чтобы уловить чуть слышное дыхание спящей кошки. Он напрягся, и в мозгу у него как будто чтото щелкнуло. Ой!
Табби спала, но Гермес того ведать не мог. Без понятия.
И уж тем более он не мог осознать, откуда берутся мелькающие в его резиновом мозгу картинки. Впрочем, Табби, несмотря на значительный жизненный опыт, и сама не понимала, что такое сны. Но маленький бог внутренним зрением увидал чужой сон. Увидал — да, да! — две вещи одновременно какое-то крошечное создание, пробегающее через лабораторию, и странно искаженный силуэт преследующей его Табби.
Кошка определенно имела о себе какое-то совершенно искаженное представление. Но вот крошечная бегущая фигурка стала расти. И росла до тех пор, пока не сделалась размером в два раза больше кошки и поведение ее не изменилось.
Теперь она издавала грубые резкие звуки и яростно хлестала по полу толстым хвостом. Картинка «Табби» издала булькающий звук, потом с шипеньем, неэстетично как-то, в порыве чрезмерной эмоции и вовсе пропала на время — взяла да пустилась наутек, но противник бросился вдогонку, широко разинувши пасть. Табби проснулась и картинки исчезли.
Гермес не понял их смысла, он — без понятия. Одно стало ясно, что такое случалось частенько, когда в голове становилось темно. Только он не понял, у кого.
А проснувшаяся кошка была прекрасна! И совсем не в той степени, как картинка «Табби». Она оказалась гораздо интереснее спящей. Теперь через ее восприятие Гермес мог отловить множество запахов, образов и ощущений, набрести на восхитительные воспоминания о долгих прогулках по лаборатории, заплутать среди ежедневных обследований ее многочисленных закоулков. Глазами Табби он видел ту часть лаборатории, которая до сих пор от него была скрыта, вместе со всем, что находилось за ее пределами. Кроме того, он наконец смог смутно обозреть сцену заполнения своего тела резиновой массой, хотя происходящее, как вы помните, оставалось для него — без понятия. По крайней мере, ему удалось выскрести из кошачьих мыслишек немножко полезных для собственного формирования сведений. В частности, например, такое. Некое огромное чудовище, которое только и сделало, как подержало его в руках и зачем-то потыкало в нос маленькой ложкой, следовало и почитать, и остерегаться.
Ибо, в конечном итоге, оно тут рулило и олицетворяло могущество. И оно являлось этим, как его… венцом природы.
К этому времени его разум развился достаточно, если он смог осознать, что внешний мир во многих отношениях был устроен неправильно. Например, все окружающее почему-то имело разные оттенки белого и черного, в то время как он уже знал: существуют всякие цвета. Гермес решил, что ему нужен другой источник зрительных возможностей.
Откуда-то снаружи послышался низкий вой. Ого. Гермес вздрогнул, перед его мысленным взором тут же возникла позаимствованная из кошачьей памяти картинка. Без понятия, но тоже на четырех лапах. Пес. Зовут Шепом. Ага.
Недоволен. Любопытство заставило его продолжить эксперименты. Если неправильным было кошачье цветоощущение, то, возможно, столь же неверны были и его взгляды на собак.
Он мысленно потянулся к источнику звука и снова ощутил тот же щелчок, сигнализирующий об установлении связи между двумя разумами.
Пес понравился ему больше кошки. С его помощью можно было глубже проникнуть в устройство здешнего мира, а кроме того, это животное пусть и смутно, но понимало множество загадок, которые Табби просто никогда не занимали. А еще Гермес обнаружил, что помимо надменных, эгоистичных эмоций существовали и совсем другие. В общем же и целом разум Шепа показался теплым и светлым, в отличие от целиком погруженной в себя Табби, полной холодного равнодушия ко всему окружающему.
На первом плане в сознании собаки — как и у всех прочих существ — стояла мысль о себе, но сразу за ней всплывали раздумья о хозяйке с хозяином, о том самом властителе, которого сознание кошки зафиксировало как человека, заподнявшего Гермеса резиновой массой. А еще в сознании пса мелькали мысли о двух маленьких крошках-хозяйках. Мысленный образ одной из них в собачьем сознании вызвал у маленького бога странное щемящее чувство, оно было настолько непонятно, что вряд ли могло отражать общий познавательный интерес.
Кроме того, пес имел смутное представление о словах — как орудии мышления. Гермес с благодарностью ухватился за них. Он понял, что люди пользуются этим орудием для передачи мыслей в радиус, и аккуратно запомнил около шестидесяти лишь частично понятных из словаря Шепа слов.
Существовало еще и множество других, сулящих невероятные возможности буквенных сочетаний, но в сознании собаки они были слишком смутны.
Мир Шепа был куда обширнее мира кошки Табби, и его представления о цвете — поскольку собаки различают цвета — были гораздо глубже. Видимое его глазами окружение стало удивительным местом, и Гермесу вдруг страшно захотелось обладать таинственным даром перемещения, который позволил бы и ему самому расширить круг своих поисков. Он попытался выудить секрет, но единственное, что Шепу было известно на этот счет, так это то, что физическое движение не всегда следует за желанием, а порой происходит и просто так.
Бог пришел к выводу, что единственными животными во всем мире, способными удовлетворить его любопытство, были люди. Но разум был все еще слишком юн, чтобы обладать такой мелочью, как скромность, потому Гермес был абсолютно убежден, что существа более разумного, чем он, просто быть не может. А Шеп даже не умел читать мысли! Вот люди… Нет, без понятия. У Гермеса были сомнения в том, что на это способны и люди. В противном случае, с чего бы было хозяину наказывать Шепа за драку, когда ясно было, что затеял ее какой-то другой невоспитанный пес? А если бы он ее не начинал, то сейчас Шеп сидел бы дома, а не слонялся понуро вокруг того места, куда он приходил, чтобы встретить хозяина после работы.
Гермес попытался нащупать разум человека. Для начала его самого. Ну, и где он был, венец природы? Поблизости людей не оказалось. Он сумел уловить хвосты смешанных мысленных волн. Мыследвижений. Едва различимые обрывки, принадлежащие кому-то, кто, очевидно, охранял это здание. Но становилось
