и что-то попытался снова заснуть, но беспокойство не проходило. И тут вдруг он понял, что внизу из помещения его кабинета доносится какоето шуршание, а для уборщицы — час еще слишком ранний.
Он мгновенно откинул одеяло. Лихорадочно нашарил шлепанцы, натянул свой старый халат, который носил вот уже шесть лет. Тихо, как только мог, проскользил к дверям в кабинет, распахнул их и включил свет. Профессор Ходжес успел вовремя. Как раз в тот момент шуршание прекратилось.
Может, какие-то шутки его племянника?
Но в комнате не было ни этого юного гада, ни какого другого. Ходжес заморгал, давая глазам привыкнуть к яркому свету, и бросил взгляд на свой письменный стол. Когда он ложился спать, ящики закрывал, это он помнил точно. Теперь же все они были выдвинуты, точно в доме — обыск. А бумаги в беспорядке валялись на столе и на полу. Должно быть, ктото проник в кабинет и скрылся, едва свет зажегся!
Ходжес нагнулся и подобрал несколько листков. Подойдя к столу, он потянулся, чтобы задвинуть ящики. В этот момент из-под груды бумаг отчаянно рванулось что-то маленькое, вроде мыши, нагло спрыгнуло со стола и уж совсем безмятежно покатилось по полу. С удивительным для его солидного возраста проворством профессор метнулся за ним и успел схватить отчаянно брыкающееся существо.
По всей видимости, он держал в руке убитую током куклу. Та еще хранила электрический потенциал, дергалась.
Хотя губы странного создания не шевелились, из него потоком лились кукольные слова.
— Ну ладно, ладно вы меня поймали. Неужели обязательно еще и душить? Брось, сказал. Я — резинка. Нет, дурак, не жевательная. Соображающая. Брось!
Некоторые люди при встрече с невозможным буквально сходят с ума, другие просто отказываются верить своим глазам. Но Ходжес всю жизнь провел, пытаясь сделать невозможное возможным, и сейчас спокойно оценивал ситуацию.
Робот не стал бы говорить таким образом, а существо явно было не созданием из плоти и крови. И тем не менее оно совершенно очевидно представляло собой какую-то незначительную, но говорящую форму жизни. Он поставил фигурку на стол и накрыл проволочной корзинкой для мусора.
— Итак, — сказал он, — кто ты такой, откуда взялся, и что тебе нужно?
Гермес тем временем изо всех сил пытался внушить ему, что он — разъяренный лев, но все его попытки на профессора ни малейшего влияния не оказали. Львов он тоже видал.
— Недурственная иллюзия, — заметил он с улыбкой. Нет, гаденыш. Ты не лев. Если подумать, то получается, что, возможно, и первоначальный твой вид не настоящий. Так кто же, все-таки, тебя послал — мой племянник или Браф?
Гермес наконец сдался и снова принялся рассказывать историю своего появления на свет, эпизод за эпизодом, до тех пор, пока крыши соседних домов не окрасились под лучом восходящего солнца — в розовое. Тут он заторопился и пылко завершил свой рассказ. Первоначальное неверие Ходжеса постепенно сменилось сомнением, а сомнение в свою очередь уступило место полувере.
— Так вот, значит, как оно все было, да? Герр Эрнст? Кусок жвачки? Возможно. Ну, хорошо. Я, пожалуй, поверю тебе, если только ты объяснишь мне, как можно видеть без помощи оптического устройства, которое фокусировало бы изображение на чувствительной поверхности?
Этот момент Гермес упустил из вида и принялся лихорадочно придумывать объяснение.
— Очевидно, поверхность чувствительна только к свету, падающему на нее под определенным углом, — наконец сообщил он. — А мое ротовое отверстие… у меня ж, извините, есть рот, я потомственный алкоголик… должно быть, играет роль очень грубого объектива. Ну да, чего-нибудь вроде старинной камеры-обскуры. Смола внутри меня тоже имеется. Изогнутая поверхность способствует. И если мне, извините, требуется видеть более отчетливо, я могу выдуть на ее поверхности относительно прозрачный пузырек. Н-да, чтобы… чтобы получше сфокусировать свет, нечто вроде линзы. А радужная оболочка, я полагаю, мне не нужна.
— Хмммм, так значит, Браф решил, что создал жизнь и захотел сделать из меня идиота, приведя моего искусственного человека к сознанию, так? Значит, он похитил Антропоса с этой целью?
Гермес что-то кисло буркнул в ответ. Его разуму были совершенно не свойственны внезапные припадки гнева и глухой ненависти, которые до тошноты наполняли мысли людей.
Но тем не менее его мысли тоже в какой-то мере были окрашены той неприязнью, которую всечасно испытывал к биохимику доктор Браф.
— Можете мне верить, профессор, но я абсолютно точно знаю, что доктор Браф не трогал вашего создания!
Его собеседник скептически усмехнулся.
— Откуда такая уверенность?
— Я читал его мысли, и при этом правда от меня бы не скрылась. — В доказательство маленький бог передал в мозг| Ходжеса часть мысленной картинки, извлеченной им из сознания Брафа.
— Хммм. — Биохимик убрал корзинку и взял крошечную фигурку в руки. — Тогда понятно, как он оказался на пленке. Пошли-ка со мной, цуцик. Я буду одеваться, а ты тем временем попробуй почитать мои мысли. Думаю, ты будешь изрядно удивлен.
И Гермеса определенно удивило то, что он прочитал в мыслях у профессора. Тот был совершенно убежден в виновности Брафа, его изрядно потрясло услышанное от Гермеса.
Вместо того чтобы оказаться хитроумным планом поломки карьеры противника, кража искусственного человека, как выходило, являлась самой обычной кражей. Бог сосредоточился на одной детали, пытаясь разгадать загадку. Причиной, заставившей биохимика отправиться в лабораторию, была записка, полученная им накануне вечером. Именно из нее он узнал о пропаже своего любимого детища.
— А что случилось с запиской насчет выкупа? — спросил Гермес.
Ходжес в этот момент как раз отчаянно боролся с мужским символом рабской зависимости от моды — своим галстуком.
— Она все еще у меня в кармане — вот. Он протянул своему собеседнику написанную корявым почерком записку.
Текст был грубым и откровенным: «Прафесор, твой искуствиный разум у нас если хочешь получить обратно — гони 1000$, а бабки паложь в бумажный пакет и забрось завтра днем в мусорник на заднем дворе и ни вздумай званить копам».
— По всей видимости, дело рук хорошо образованного человека, — проворчал Ходжес. Наконец он справился с упрямым галстуком и, оглядев себя в зеркало, ровно две секунды наслаждался победой. — В подобных записках они всегда стараются показаться излишне грамотными. До умерцанья в глазах, как говорит мой племянник. Потому-то я и решил, что это доктор Браф пытается сбить меня со следа.
— Надеюсь, ненависть к нему не сыграла тут своей черной роли?
— Я вовсе не испытываю к нему столь сильного чувства, признался он. — И, если бы его не мучила совесть, он бы тоже не питал ко мне ненависти. Мы ведь довольно долго были добрыми друзьями. И оставались бы ими… не будь оба чертовски упрямыми. — Профессор улыбнулся, беря в руки маленькую фигурку. Взял нежный, чудесный груз и с ним на ладони направился на кухню. — Ты ведь, скорее всего, не ешь, верно? А мне, пока не помер в борьбе с Брафом, приходится. Он же сыграл со мной злую шутку, согласись. Но я и сам не раз прибегал к подобным же приемам, чтобы раздобыть деньги для своего отдела. У нас в Кортоне, когда дело доходит до финансирования, всегда начинается черт знает что. Коммунальная война. Грызня.
— Но неужели вы могли подумать, что, пробравшись к вам в лабораторию, он оставит такую важную улику, как свой собственный ключ?
— Люди частенько совершают смешные промахи, а мастер-ключи есть только у руководителей отделов. На том ключе, уверяю тебя, стоял его номер. — Ходжес доел остатки булочки и запил ее молоком. — Однако все это довольно забавно. Давай-ка подумаем. Браф оставил ключи на столе, а вчера сам потерял один из них. Таня утром была в лаборатории. Его милая Таня. Как раз перед свиданием с этим моим полудурком. Прости, с племянником. Хммм…
— Но ведь не стала бы Таня… — Гермес счел для себя невозможным не встать на защиту ее репутации. Он же, почитай, больше суток уж полагал, что влюблен!
Но Ходжес перебил его.
