Года любви и дни печали

иноверцев
Лишь за то, что Бог у них другой.

Есть фанаты и средь иудеев,
Что иной религии не чтут.
Но пришли мы в этот мир,
Надеясь,
Что одна судьба у нас и суд.

Что для всех религий места хватит,
Как тепла и доброты на всех…

Вновь Земля своею кровью платит
За чужую ненависть и грех.

* * *

Я увидел свой скелет
И застыл от ужаса.
Мой рентгеновский портрет
Стал проверкой мужества.

Я разглядывал его,
Словно травматолог.
И не понял ничего —
Стар я или молод.

Хорошо, что снимок мой
Снят был не посмертно.
Я принес его домой
С недоверьем смерда.

И повесил свой скелет
Рядом с книжным шкафом…

Смотрит мрачно старый Фет,
И смеется Кафка…

* * *

Мы жили рядом,
Но не в смысле дома.
Мы жили рядом
Сердцем и душой.
Наверно, я соседом
Был недобрым,
Когда была ты
Столько лет чужой.

Не то, чтобы чужой,
Скорей одной из многих:
И почему я был настолько туп,
Что не сумел увидеть
В наших встречах строгих
Печальную влюбленность
Глаз и губ…

И только случай,
А скорей судьба мне
Вдруг обнажила таинство любви…

И до сих пор не затихает пламя,
В котором сжег я те года свои.

* * *

Чyдное время – восточная осень…
Дали прозрачны и пальмы грустны.
Красное море на берег выносит
Тихие ритмы лазурной волны.

Пишет Природа поэму раздумий,
Мудрую сказку о нас и себе.
И в тишине, и загадочном шуме
Видятся мне перемены в судьбе.

Эйлат

* * *

Власть воюет с собственным народом.
Все при ней – и хитрость, и расчет:
То отпустит цены мимоходом,
То дубинки к митингу пошлет.

Может без вины в сизо упрятать
Каждого, кто на нее сердит.
Например, за то, что оказался рядом
С теми, кто ей правду говорит.

Власть воюет с собственным народом.
И за счет народа разжирев,
Бой ведет уже широким фронтом,
Вызывая справедливый гнев.

Видел я, как дачи разрушали
Под инфаркты и под женский крик.
Видимо, кому-то помешали
Ветераны из села «Речник».

А закон у нас теперь, как дышло.
Для чинуш все средства хороши.
Поднапрягся чуть, – глядишь, и вышло…
И уходит истина в бомжи.

Власть при всех чинах и капиталах
Верит, что всегда права она.
Но войну позорно проиграла,
Хоть и продолжается война.

* * *

Я останусь навсегда двадцатилетним,
Если не по внешности судить,
А по той наивности и бредням,
Без которых мне уже не жить.

Я останусь навсегда двадцатилетним,
Потому что верил с юных лет,
Что не буду средь коллег последним.
Впрочем, среди них последних нет.

Я останусь навсегда двадцатилетним,
Потому что радостно живу.
Восторгаясь то закатом летним,
То седыми льдами на плову.

Я останусь навсегда двадцатилетним.
Потому что ты всегда со мной.
Ну, а счастье не дается в среднем.
Только все —
На весь наш путь земной.

Возвращаясь в прожитые годы

Три птицы

Три птицы увидел я
В небе пустом.
Ворону, летевшую вкось.
Орла над высоким
Весенним гнездом.
Сороку, схватившую кость.

Ворона летела, не зная куда,
В расчете на птичье «авось».
Сорока, вкусившая радость труда,
Собаке оставила кость.

Орел, воспаривший
Над холодом скал,
Высматривал сверху обед.
И в эти минуты он тоже не знал,
А будет обед или нет.

И каждая птица была занята.
У каждой был свой интерес.

… Ворону сбил ястреб
Над сенью куста,
Упавший на жертву с небес.

Сорока добычу оставила псу,
Едва не лишившись крыла.
И сгинул орел,
Улетевший в грозу.
И тело река приняла.
Три птицы увидел я
В небе пустом:

Синицу, грача, пустельгу.
А что с теми птицами
Стало потом,
Я вам рассказать не могу.

Разговор с морем

Которые сутки все море штормит.
Неужто на шторм не истрачен лимит?
Но катятся волны с утра до утра.
А все говорят, что природа мудра.

Вон сколько впустую затрачено сил…
Как будто бы кто-то об этом просил.
Капризный, неистовый, злой водоем.
Мне жалко всю живность, живущую в нем.

Наверно, у крабов от шума мигрень.
Я морю кричу: «Неужели не лень
Тебе эти тонны бросать день-деньской?
Неужто тебе неприятен покой?»

И море вступило со мной в разговор:
«Я мщу за молчание мертвых озер.
За горькую тишь изведенных лесов.
За память притихших речных голосов.

Хочу, чтоб вам души омыла волна.
Чтоб помнили люди —
Природа сильна…»

* * *

Ане

Наступил наш юбилейный год…
Мы его отпразднуем однажды
В день, когда последний снег сойдет
И пробьется к свету первый ландыш.

Юбилей – заветное число.
Грусть и радость на одной странице.
Грустно потому, что все прошло.
Радостно, поскольку все продлится.

Но велик любви моей запас.
И судьба не обойдет нас чашей.
Все былое – остается в нас.
Все проходит, – заново начавшись.

* * *

Андрею Вознесенскому

Изба смотрела на закат,
Дыша озерной сыростью.
Здесь жил великий мой собрат.
Волшебник Божьей милостью.

Он околдовывал зарю,
Купавшуюся в озере.
Он ей шептал: «Я повторю
Твое виденье в образе…»

Но чьим-то именем томим,
Не помнил об обещанном.
Заря, обманутая им,
Бледнела, словно женщина.

И погружался мир во тьму.
И сквозь его видения
Являлась женщина ему.
А, может, только тень ее.

Не говорила, не звала,
Лишь грустно улыбалась.
Наверно, Музою была
И потому являлась.

* * *

Уходят безвозвратно ветераны —
Бывалые рубаки и бойцы…
Уходят в нашу память,
На экраны.
На горькие газетные столбцы.

Мы скорбно провожаем их в дорогу.
И говорим последние слова.
И верим, не лукавя перед Богом,
Что юность их по-прежнему жива.

Она летит в космические дали
И на земле выращивает хлеб…

На их мундирах светятся медали
Такие же, как у идущих вслед.

* * *

Олегу Комову

Из всех открытий всего дороже
Открытье друга, его души.
И мы с тобой, словно два прохожих,
Почти всю жизнь к этой встрече шли.

И наша дружба, как древний город,
Что прячет в недрах своих земля.
Я открываю твои просторы
Добра и света… Поздравь меня.

Я открываю твои печали,
Твои восторги в самом себе,
Чтоб две души, две судьбы звучали,
Как два цветка на одном стебле.

И если нас доконает служба,
Иссушит боль иль собьет вина, —
Нам будет донором наша дружба,
А группа крови у нас