На первых уроках ученики от волнения и от непонимания того, что от них требуют, всеми средствами подхлестывают себя: ускоряют, «нажимают», «пробалтывают» слова.
Преподаватель, борясь с этим, на каждом шагу повторяет: «не торопитесь, не бойтесь пауз»; «если не хочется еще говорить — молчите»; «не понуждайте себя, делайте и говорите только тогда, когда захочется».
Под влиянием этих советов и ободренные первыми маленькими удачами, ученики перестают бояться молчать на сцене.
Но скоро обнаруживается новая беда: этюды стали невыносимо затягиваться — ученики сидят-сидят, молчат-молчат, наконец-то осчастливят: вымолвят словечко.
От этой тягучей медленности становится скучно до тошноты. Но — терпишь и даже нарочно подержишь их, потомишь досыта, пока кто-нибудь не завопит: «Это же никуда не годится! Скука смертная! Все зрители сбегут!»
— А как вы думаете, почему это так получается?
— Очень просто: нельзя ждать, когда «захочется». Может мне целый час не захочется — и все ждать?
— Что же, значит, иногда надо делать то, что хочется, иногда не надо?
— Да, иногда, значит, надо вмешаться, подтолкнуть себя, а не ждать, когда что-то там у тебя само сделается.
— Давайте исследуем, однако, все на практике. Вспомним, как было дело.
На сцене двое мужчин. Текст такой:
— Сейчас восемь часов есть?
— Думаю, что больше.
— Надо идти.
— Скоро придешь?
— Ты меня не жди. Приду после часа.
— Опять на заседание?
— Опять на заседание...
— Скажите, почему вы так долго не начинали текст?
— Все еще не хотелось говорить.
— Ну, расскажите все-таки поподробнее, как было дело. Вы повторили текст. Потом?
— Потом постарался позабыть его, а затем... свободно пустил себя... Мне зевнулось и захотелось спать (я сегодня плохо спал ночью), показалось, что вечер — часов восемь...
— У вас уж вертелся текст на языке, а вы его задержали...
— Не то, что задержал, а он был бы, пожалуй, некстати — еще рано.
— Значит, он вертелся, просился на язык, но вам показалось, что он будет не совсем кстати, вы и не дали ему ходу?
— Да, по-моему, было рано.
— Ну вот вам и причина, докапались: значит, текст просился, сказать его хотелось, но вы на это себя «не пустили», потому что сочли, что он как-то по-другому должен к вам прийти.
Что же выходит? Что невыносимая пауза получилась не потому, что
Знаете, это на что похоже? Вам нужно уехать с курьерским поездом. Вы на платформе. Поезд подлетает, стоит одну минуту. Вы, неизвестно почему, медлите. Он трогается, а теперь уже поздно. Надо ждать другого поезда. И вы ждете. Теперь придется ехать почтовым — куда хуже. Через час подходит не спеша и он. Вы и тут тоже выбираете, который вагон получше да посвободнее, а тем временем и этот поезд отправляется. Опять вы застряли. Теперь уже остался какой-нибудь товаро-пассажирский — подождите его часок-другой да и садитесь, не зевайте. Все-таки, как-нибудь с грехом пополам дотащит.
Так и со всеми слишком большими паузами. Не потому они получаются, что «ничего не хочется», «ничего не приходит», а всегда потому, что упущен момент — курьерский ушел, и приходится ждать следующего. А вы больше доверяйте себе. И знайте, кроме того, что первый позыв всегда самый лучший и самый удобный. Почему? Да потому, что он-то и есть ваша реакция, он для вас
Шуточный термин «пропустил поезд» обычно входит в употребление, и ученик, затянувший то или другое место в этюде, на вопрос: ну, как вы себя чувствовали? Что скажете? — обычно сразу, не долго раздумывая, говорит: вот тут «пропустил поезд», тут «прозевал», позвольте, пожалуйста, повторить.
Через месяц, через два, когда самая суть техники — свобода, непринужденность, пусканье — более или менее усвоена и ученики неплохо
Раньше на это, правда, не обращалось внимания, лишь бы научить их свободе. Для комнаты такой громкости даже и хватит, но для сцены это никуда не годится: шепчут что-то там себе под нос!..
Хочется крикнуть: «Громче! Не слышно». Но это будет нарушением основного принципа — они делают так, как им
Даже больше того: они ведь прекрасно видят, что рядом сидят посторонние и смотрят на них во все глаза. Как же можно при этом жить свободно и непринужденно? Да еще говорить во всеуслышание?
Но зачем же тогда существуют театры?
Актеры в некоторых театрах разрешают этот вопрос для себя чрезвычайно просто: они, не считаясь со своим самочувствием, не считаясь с партнером, просто выкрикивают свои слова с такой громкостью, чтобы их было слышно в последних рядах. И партнеру от этого неудобно — он ведь чувствует, что слова обращены не к нему, а в публику,— но что поделаешь?.. Сидят зрители, заплатили за билет — надо, чтобы они все видели и слышали. А как же иначе? Не об удобствах же партнера думать в эту трудную минуту — он уж вывернется как-нибудь.
Конечно, это не искусство в нашем понимании.
Но как же быть? Как же сделать, чтобы я мог при громадном скопище людей говорить громко о своем интимном и тайном?
Ведь каждый актер, как бы он ни был молод, прекрасно знает, что публика за тем именно и пришла, чтобы видеть и слышать все... А он, актер, затем и вышел, чтобы его видели и слышали.
Не будем вдаваться пока в разрешение вопроса о связи и взаимодействии актера и публики. Это один из основных, кардинальных вопросов в творчестве актера. И только верное решение его может полностью вскрыть главные пружины творческого процесса на сцене. Ограничимся пока несколькими практическими приемами, освобождающими учеников от «затишения».
Первое, что может служить актеру препятствием к тому, чтобы говорить достаточно громко,— это его привычка к тихому разговору и в жизни.
Ведь люди и в жизни говорят совершенно по-разному: один совсем без надобности, можно сказать, орет, как будто кругом глухие, а другой цедит себе под нос. Иногда это семейное: приходишь в один дом — все кричат, перебивают друг друга. Сидишь в полной растерянности и уходишь с головной болью...
