обмануть…
Когда Злата ушла, только тогда до меня вдруг дошло, что она почему-то заподозрила Георгия в убийстве брата. Какая чушь! Если все же поразмышлять на этот счет, то делается совершенно очевидным, что Далматову-старшему незачем убивать Бо, раз Злата носит его ребенка. Что бы ни предпринял Богдан, Злата родила бы наследника драгоценной шпаги раньше. А Бо, скорее всего, ничего не знал о переговорах Златы с Георгием. Наверное, он сам позвонил Злате и сказал, что согласен на ее условия, и у женщины, таким образом, появилась возможность выбирать из братьев Далматовых. Но любит она, конечно, старшего. Я поняла это еще в тот день, когда из окна кафе «Осенний блюз» увидела, каким трагическим взглядом Злата провожала Георгия, уходившего от нее в сторону метро. Теперь ей выбирать не надо. Остался один Георгий. Впрочем, все меркнет перед смертью Бо.
А если Злата со своими предположениями отправится в милицию? К ее показаниям могут отнестись со всей серьезностью, поскольку Бо мешал только Георгию. Лишь у него был мотив… Проклятое наследство! Бесценная шпага! Неужели из-за нее можно убить? Наверно, да. Только Георгий не стал бы этого делать… Мне так кажется…
Глава 9
Хоронили Бо в серый ненастный день. Подходящий к концу ноябрь нахлобучил на город тяжелые сизые тучи. Из них непрестанно сочился мелкий надоедливый дождь, опутывавший липкой паутиной лицо всякого, кто появлялся на улице.
Вместо нового пальто, по цвету вполне подходящего к траурному мероприятию, я надела пуховик, в котором чувствовала себя гораздо свободнее. Кроме того, сапоги на шпильках, подчеркивающие стильность пальто, никак не годились для кладбищенской грязи.
Крашеный песец очень быстро пропитался влагой, обвис, то и дело залепляя мне сгустками мокрых шерстинок то глаза, то рот. Я отплевывалась, отфыркивалась, что несколько отвлекало от тяжких дум.
Проводить Богдана Далматова в последний путь пришло немного народа. В заплаканном, съежившемся под дождем мужичонке я узнала примитивиста Сидорова. Он выглядел крошечным внутри своей кожаной куртки, которая была ему велика на пару размеров. Жидкие волосенки намокли, как мой песец, и некрасиво облепили маленькую его головку. Он всхлипывал, никого не стесняясь, и растирал слезы по лицу маленьким кулачком. Рядом, понурив голову, стоял, скорее всего, Вадька, счастливый автор золотой одалиски. Я его никогда не видела, но таким примерно и представляла: дородным молодым мужчиной с розовыми щеками и густой пшеничной шевелюрой, которую был не в силах размочить никакой дождь. Вадька сосредоточенно кусал губы, глядя вниз, в размякшую скользкую землю.
Возле свежевырытой могилы стояли несколько девушек в черном. Поскольку каждая всем своим видом пыталась изобразить полную индифферентность по отношению к другим девицам, я сделала вывод, что все они в разные периоды являлись подружками Бо. Одна из них, которую я поначалу приняла за парня из-за ничем не покрытой наголо обритой головы, была изображена на портрете, висевшем в мастерской двух художников. Дождь, конечно, никак не мог повредить ее стрижке под ноль, но даже глядеть на нее было холодно. Мне почему-то подумалось, что эта экстравагантная девушка в мужском обличье любила Бо, и теперь ей хочется как-то пострадать ради него, хотя бы от холодного ноябрьского дождя, как я вчера радовалась боли, которую причинял мне угол ноутбука.
На похоронах присутствовали еще несколько людей в почтенном возрасте, мужчин и женщин, наверно, каких-нибудь родственников братьев Далматовых, а может, просто любителей погребальных обрядов. Второе предположение мне показалось более справедливым, поскольку все они были хорошо экипированы, по погоде: в резиновых сапогах, в куртках с капюшонами и с подобающими событию темными зонтиками.
Под зонтом стояла и Марина. Он у нее был черным с одной крупной алой розой. Очень подходящий для кладбища зонт. И вся она была подходящей. Скорбное бледное лицо с косметикой, ничуть не попорченной дождевой влагой, строгое темное двубортное пальто а-ля агент 007, узкое, длинное, под пояс, с погонами и тусклыми металлическими пуговицами. Голову туго охватывал шелковый темно-бордовый платок. Если бы я так повязалась, то, несмотря на шелковистость убора, походила бы на торговку семечками в базарном ряду. Марина была элегантна. Если уж, подобно Злате, искать убийцу Богдана, то именно в таком обличье. Марина подошла бы на эту роль больше всего. Своим видом. Впрочем, не только. Она мастерица выдумывать многоходовые комбинации. Кто знает, может, смерть Бо тоже была инспирирована ею, да так ловко, что убийство приняли за сердечный приступ. Впрочем, это я опять зарываюсь… писательские мозги включились в ситуацию и начали ее выворачивать наизнанку. Вовсе Марина не убийца… Просто запутавшаяся нелюбимая женщина…
Если вы думаете, что я столь подробно разглядывала присутствующих на похоронах, чтобы украсить их описанием свой роман, то очень ошибаетесь. Я так боялась посмотреть на Георгия и Бо, лежавшего в гробу, что всячески оттягивала этот момент. В конце концов все же пришлось перевести взгляд на Далматова- старшего. И так поджарый и худощавый, он похудел еще сильнее. Знакомая черная куртка некрасиво болталась на его торсе колокольцем. Лицо было черно. Он не замечал никого и ничего, потому что смотрел только на тело младшего брата. Пришлось посмотреть и мне. Бо был красив и в гробу, только неестественно бледен. На лице застыло удивленное выражение, словно он никак не мог понять, зачем его заставляют недвижимо лежать под дождем в узком неудобном ящике. И если б его не упросили так полежать для дела, он давно встал бы и поехал в мастерскую вместе с Вадькой и, возможно, примитивистом Сидоровым, который вмиг утешился бы.
Среди присутствующих я заметила и Злату. Она тоже была очень бледна. Мне показалось, что даже болезненно. Потом сообразила: на ней просто нет яркой цикламеновой помады, светлые волосы убраны под черный вязаный берет, а вместо освежавшего лицо шарфика цвета осенних листьев на шее навязано тоже что-то темное. Устремив неподвижный взгляд на Богдана, она стояла отдельно и от Георгия, и от Марины, словно не знакомая с ними. Что было на уме этой женщины: сожалела ли она о младшем Далматове, скорбела ли или пришла на похороны из чувства долга, я понять не могла.
Я с трудом сдерживала слезы. Дать им волю было нельзя, потому что никто, если не считать примитивиста Сидорова, больше не плакал. Кто я такая, чтобы позволить себе лить слезы по Богдану: ни родственница, ни подруга. Он хотел на мне жениться. А хотел ли? Или это тоже было игрой? Как ни крути, все люди, которых я сделала персонажами своего романа, оказались в масках. Они играли определенные роли ради собственной выгоды. А в чем моя выгода? Да все в том же романе… пропади он пропадом!
На поминки, которые проходили в мастерской Бо и Вадима, я тоже поехала. Разумеется, меня никто не звал, но я чувствовала свою причастность ко всей этой истории и даже какую-то вину, хотя никак не могла сформулировать, в чем она состоит.
Против меня сидел Георгий. Он не поднимал глаз от своей тарелки, а потому меня не замечал. Злата расположилась на другом краю длинного дощатого стола, ради поминок покрытого куском синей ткани, на которой красиво смотрелись белые тарелки. Все же художники остаются художниками во всем, даже когда собирают поминальный стол. Злата очутилась на одной стороне со мной, а потому я лишь изредка видела ее светлые кудряшки, когда она наклонялась к еде.
Марина сидела по правую руку от меня. Я поначалу и не заметила, что за столом мы оказались с ней рядом. Долгое время, поглощенная своими думами, она меня тоже не видела. Потом, попросив передать ей хлеба, вскинула глаза и еле слышно проговорила:
– А вы что тут делаете?
– Чай, не чужая… – буркнула я.
– Да вы что о себе вообразили… что подумали…
Чувствовалось: женщина захлебывается возмущением, но старается сдержаться, чтобы не привлечь к нам ненужного внимания. Я решила не отвечать ей. Перед смертью Бо ее возмущение так ничтожно, что им вполне можно пренебречь. Когда же поминающие изрядно выпили и загомонили разом о том, что не имело никакого отношения к Бо, Марина шепнула мне:
– Пошли покурим.
Я находилась в том периоде, когда не курила, и надеялась, что он продлится всю оставшуюся жизнь. Как я писала ранее, сигарета была для меня, иногда вылезающей из одеяльного кокона и вырывающейся из-под бдительного ока мужа, лишь символом свободы. Теперь я оказалась настолько свободна, что никакие символы уже не требовались. Но я все равно пошла с Мариной. Может, чего расскажет. Все же мне было
