Музей революции

— В этом я вам помогать не стану, — голос зазвучал самоотверженно. Дескать, готов принять изгнание и поругание, но своего епископа не сдам.

— А и не надо, вы мне уже помогли, я вас, Борис Михайлович, услышал.

В веселом раздражении Шомер прошерстил библиотеку, отыскал роскошный итальянский кондуит «Обнаженное тело в культуре ХХ века», привезенный года два назад из Падуи, килограмма полтора нагой натуры: юная дама в ажурных чулках с волнующим виолончельным задом расслабленно смотрится в зеркало, женское тело, рассыпавшееся на детали, как машина, гуталиново-черый красавец проступает сквозь молочно-белую красотку… Забежал на кухню, вынул из просторной морозилки сверток с кабаньими котлетами, которыми его снабжал Прокимнов, упаковал в большие магазинные пакеты, и полетел к машине с командирским воплем:

— Заводи!

Тот, кто никогда не испытал азарта, не знает, что такое закипает кровь; а ведь это не метафора, не образ, но самая что ни на есть физиология. Начинается дрожь под коленкой, ноги отекают, кровь по заскорузлым венам резкими толчками рвется к сердцу, родником пульсирует внутри ладони, резко воспаляются глаза. И чем сильней разгораются страсти, тем холоднее делается ум; ты заранее готов к фехтующим ударам; принимаю вызов, господа!

Въехав в монастырские ворота, Шомер с ревностью отметил отрешенный желто-синий свет, в котором, как в светящемся тумане, расплывались силуэты купольного храма… эффект невероятный, потрясающий, надо будет так же осветить их деревянный храм. В натопленных покоях били по глазам старомодные лампы, с белой ослепляющей спиралькой в сердцевине. А в кабинете свет был приглушён, здесь стоял душноватый сумрачный покой, как в городской застоявшейся бане.

Суковатый высокий старик встал из кожаного кресла, покрытого сеточкой трещин; он демонстрировал уверенность и силу, ни намека на вечернюю усталость:

— Милости прошу… господин директор.

И хитро протягивал руку, полуразвернув ладонь: то ли ждет рукопожатия, то ли предлагает приложиться.

Шомер, проклиная собственную нерасторопность (нужно было вещи поручить водителю, а так — несолидно и глупо), поставил на пол грузные пакеты, с хрустом распрямился и ответно вывернул кисть — то ли для рукопожатия, то ли для приветственного поцелуя в перстень, старинный, с тяжелым агатом. Жест был давний, отработанный; он где-то прочитал, что так приветствовал просителей Мещеринов- Четвертый.

— Здравствуйте, ваше преосвященство.

Владыка мягко принял руку и слегка ее потряс.

Надо же, а ручка у Петра усохшая, как мумия; кости невесомые, как будто бы внутри пустые, а кожа тонкая и по-змеиному сухая.

— Не тяжело нести пакеты? Они у вас такие… так сказать, преизобильные.

И снова в говоре владыки проявилось что-то свежее, здоровое, как легкий дождик в сердцевине лета.

— А вот это вам, владыка, не побрезгуйте.

Из первого пакета Теодор извлек отрез, роскошного ночного цвета (сами ткем… ), из второго вытянул альбом, а котлетки приберег на ужин.

Легкие ручки епископа привычно ощупали плотную ткань, с трудом удержали солидную книгу.

— По нашим грехам и киот. И знаете что, Теодор Казимирович? Подарю-ка и я вам подарок. Извольте здесь немного обождать. Подсевакин! (секретарь немедленно явился) а ну-ка пойдем, подмоги.

Через несколько минут они вернулись. Секретарь тащил подмышкой фолиант в кожаном лощеном переплете. Уклончивый ореховый оттенок, буквицы рельефные, старинное тиснение, никак не позже третьей трети восемнадцатого века, потом таких уже не делали.

— Это, Федор Казимирыч, вам: весьма достойное произведение.

Подсевакин, по кивку, отвернул монументальную обложку, внутри горячей киноварью было отпечатан заголовок: «Просветитель».

— Видите, у нас имелись тоже просветители… Это против ереси жидовствующих. Святитель Иосиф писал. Будет время, почитайте на досуге.

— Хорошо, договорились, а вы перед сном полистайте мою.

По одутловатому лицу Петра пробежало подобие тени; он вдруг вспомнил, что здесь Подсевакин, и ловко набросил отрез на обложку, развернув его широким бабьим жестом, как будто стелил простыню.

— Что же, Федор, я, повторяю, письмо прочитал. Думал, вы приедете пораньше, но уж как вышло, так и вышло. Но все же сыт голодного не разумеет. Ждали разговора месяц, можем еще на часок отложить. Помолиться вместе я не предлагаю, а вот откушать будет правильно. Пойдем, повечеряем с Богом, а там уже поговорим о деле.

— Владыка, я еще припас подарок… к ужину будет как раз… Тут мои охотнички забили кабана, я привез вам котлеток… отведайте. Ничего, что мясное, не страшно?

— Я не из трусливых, Федор Казимирыч. Только что ж мы будем размораживать котлетки? У нас сегодня свежая козлятина в сметанном соусе. Мои колхознички старались, выращивали. Вы ведь не побрезгуете, верно? Вот и чудненько, а вашу кабанятину отправим в карцер, пусть полежит пока что в морозильнике.

9

Начальник охраны вытащил из рюкзака младенчески спелёнатый кулек брезента, расстелил его на мелком шлаке, набросил сверху невесомый синтепон, чтобы сырость не вытягивала силу, экономно отключил фонарик, и только после этого нажал на кнопку рации.

— Беркут, беркут, я сокол, прием.

Хрип, шебуршение.

— Беркут…

Хрип, шебуршение. Словно с ними разговаривала пустота.

— Да разве в шахте может быть сигнал?

— У нас по норме безопасности протянуто, — невнятно буркнул Петрович. — Беркут, Беркут…

— Выруби хрипун, — приказал ему Ройтман. — Толку никакого, только действует на нервы.

Охранник подчинился, их с головой накрыла тишина. Больше ничего не грохало и не ссыпалось, земля как будто впала в кому. Полагалось, наверное, думать о жизни и смерти, на худой конец жалеть о том, что счастье ускользнуло, снова поманило, и опять исчезло. Владе он теперь не позвонит. Но ничего подобного не думалось. А думалось про то, что под ними вращается магма, на серое здание шахты валится снежная лава, а они застряли в сырой, непрогретой норе, и больше ничего от них не зависит, теперь как сложится, так сложится: судьба.

— Историк, — не выдержал Ройтман. — А сколько времени уходит на составление генеалогии? В среднем? Навскидку?

— Я этим никогда не занимался…

— Напрасно.

— …но думаю, что полная, подробная — до года.

— Слишком долго… Мне нужно до завтра.

— Мало ли, что мне нужно до завтра?

Саларьев отвечал не церемонясь. Все чины и звания остались там, наверху, где безнадежный снег, а здесь они были равны.

Михаил Михалыч потрясенно помолчал. Кажется, ему не приходило в голову, что у кого-то могут быть отдельные, свои проблемы, никак не связанные с жизнью Ройтмана.

— А тебе-то что может быть нужно?

— Завтра я должен был улететь в Красноярск.

— Сделка горит?

— Да какая сделка?! Свидание у меня там.