Я отвернулся от могилы, и мы пошли обратно к мотоциклу.
Наше путешествие продолжалось. Я помнил этот район близ Сайгона, потому что несколько раз охранял конвои в Тэйнине у камбоджийской границы.
В то время крестьян расселили в стратегических пунктах, то есть охраняемых деревнях. А все остальные были вьетконговцами, которые прятались в тоннелях Кучи. Были еще наполовину вьетконговцы: днем притворялись, что поддерживают правительство Южного Вьетнама, вечером ужинали с семьей, а ночью брались за автомат.
Район между камбоджийской границей и Сайгоном больше всего пострадал от военных действий – я где-то читал, что никогда в истории войн на единицу площади не сбрасывали столько бомб и так сильно не обстреливали артиллерией. Что ж, вполне может быть.
И еще я припомнил, как распыляли 'эйджент орандж' – вся растительность погибала и бурела. А потом американские бомбардировщики поливали землю напалмом. Завеса черного дыма висела днями, пока не начинался дождь и не превращал все вокруг в мокрый покров сажи.
И генералы могли это видеть с крыши отеля, если во время обеда устремляли взгляды на запад.
Я заметил, что растительность восстановилась, но казалась какой-то не такой – суховатой и редкой, – явно вследствие заражения почвы отравляющими веществами.
'Урал-750' производил намного больше шума, чем американский или японский мотоцикл такого же класса, поэтому мы говорили мало.
Теперь мы ехали на северо-запад к Кучи и Тэйниню, где проходило шоссе № 22. Забавно, я до сих пор путаюсь в северной Виргинии, а эту дорогу знал. Когда-то она была для меня очень важной.
И вот мы попали в Кучи. Я помнил его сильно укрепленным сельским городишкой, а теперь он превратился в шумный город с высокими домами, асфальтированными мостовыми и салонами караоке. Трудно было представить, какие бои шли на этих улицах и в окрестностях Кучи в течение без малого тридцати лет: с 1946 года вьетнамцы воевали сначала с французами, потом с американцами и, наконец, между собой.
Повсюду красные знамена, а в центре круговой развязки еще один северовьетнамский танк на постаменте в цветах и флагах.
Сьюзан свернула на главную улицу и остановилась. Мы слезли с мотоцикла, и, пока я пристегивал его к стойке, моя спутница достала из седельной сумки фотоаппарат.
Мы потянулись и стряхнули с одежды красную пыль.
– Бывали когда-нибудь здесь? – спросила меня Сьюзан.
– Несколько раз, – ответил я. – По дороге в Тэйнинь.
– В самом деле? А что вы делали в Тэйнине?
– Насколько помню, ничего. Участвовал в сопровождении конвоев: Бьенхоа – Кучи – Тэйнинь и обратно, пока не стемнело.
– Потрясающе!
Я не понял, что она нашла в этом потрясающего, но не стал уточнять. У меня ныла задница, болели ноги, и все отверстия организма забила пыль.
Мы прошлись по главной улице, и я с удивлением заметил группки белых людей.
– Они что, потерялись? – спросил я у Сьюзан.
– Американцы? Приехали осмотреть знаменитые тоннели Кучи. Главное туристское развлечение.
– Шутите?
– Ничего подобного. Хотите посмотреть на тоннели?
– Я бы хотел посмотреть на холодное пиво.
Мы завернули в открытое кафе и устроились за маленьким столиком.
К нам поспешил совсем юный официант. Сьюзан заказала две бутылки пива, и оно материализовалось через несколько секунд, правда, без стаканов. Мы сидели, покрытые пылью, и тянули жидкость из бутылок без наклеек. Сьюзан, так и не сняв темных очков, закурила.
Лучи садящегося солнца проникали под навес кафе, и стало жарко.
– Я и забыл, как жарко здесь бывает в феврале.
– На севере прохладнее. Стоит перевалить через облачный путь, как погода меняется. Там сейчас сезон дождей.
– Я помню это по шестьдесят восьмому году.
Некоторое время Сьюзан смотрела словно бы в пространство, а потом произнесла:
– С тех пор как здесь прогремел последний залп, война отсюда никуда не ушла. Маячит и поныне, как... тот человек на другой стороне.
Я поднял глаза: на противоположной стороне улицы скрючился на костылях калека – без ноги и без части руки.
– Те танки у дороги, – продолжала Сьюзан. – Повсюду солдатские кладбища и военные памятники, совсем молодые люди без родителей... Поначалу я не обращала внимания. Но потом стало невозможно – все это то и дело бросается в глаза. А я не видела даже половины.
Я не ответил.
