Свой «блейзер» я оставил в трейлерном парке, и теперь моим замом — частным автомобилем на армейском жаргоне — был фордовский пикап, выделенный мне как сержанту Франклину Уайту. В пикапе была подставка для автоматов, клочья собачьей шерсти на сиденье и пара болотных сапог в кузове.
Я пересек центральную часть базы и через несколько минут был в месте расположения подготовительных пехотных курсов — длинных деревянных казарм времен Второй мировой войны, теперь почти пустых и оттого представляющих мрачное, пугающее зрелище. «Холодная война» кончилась, и армия не то что усыхает, но определенно сокращается. Наибольшие сокращения коснулись боевых сил — пехоты, бронетанковых войск и артиллерии, то есть трех китов, на которых стоит армия. УРП, занятое тем, чем должно заниматься, напротив, постоянно растет.
Много лет назад я, сопляк рядовой, здесь, в Форт-Хадли, окончил пехотное училище, затем был переведен в военно-десантное училище в Форт-Беннинге, расположенном недалеко отсюда. Таким образом, я воздушный десантник, жилистый, жестокий, быстрый на подъем, машина смерти, низвергающаяся с небес, совершенное средство нападения и зачистки. Теперь я малость постарел и потому вполне доволен службой в УРП.
Как ни печально, даже правительственные учреждения и организации вынуждены оправдывать свое существование, и армия в этом смысле успешно осваивает новую роль — наводит порядок в непослушных, стоящих не по ранжиру странах. Правда, я заметил недостаток патриотического духа и стойкости в наших войсках, которые прежде пребывали в твердом убеждении, что они единственные, кто защищает их любимых людей от русской опасности. Они напоминают мне боксера, который много лет готовился к решающему бою и внезапно узнал, что его противник отдал концы. Чувствуешь некоторое облегчение и вместе с тем разочарование и пустоту в том месте, где размещается адреналиновый насос.
Было то время суток, которое в армии называют первым светом. Небо над Джорджией розовело, воздух был густой и влажный. Денек обещал быть сорокаградусным. Я различил запах сырой глины, сосновой хвои и армейского кофе ближайшей столовки, или помещения для приема пищи, как это теперь называется.
Перед старым батальонным штабом я съехал с дороги на травяное поле. Полковник Кент выбрался из служебной машины защитного цвета, я — из своего пикапа.
Кенту около пятидесяти лет, он высок и хорошо сложен, лицо с оспинками, холодные голубые глаза. Держится временами чересчур натянуто, как я уже сказал, не блещет умом, но трудолюбив и неплохо справляется со своими обязанностями. В армии он то же самое, что на гражданке шеф полиции, и ему подчиняется вся военная полиция в Форт-Хадли. В работе Кент строго придерживается уставных требований и правил, и хотя нельзя сказать, что его не любят на базе, но и друзей-приятелей у него нет.
Кент выглядел щегольски в своей форме: белая фуражка, белый ремень с пистолетной кобурой, вычищенные башмаки.
— Я расставил шестерых своих людей на месте преступления. Ничего не тронуто, — сообщил он мне.
— Для начала неплохо.
Мы с Кентом знали друг друга лет десять, и между нами установились добрые деловые отношения, хотя видел я его примерно раз в год, когда профессиональный ветерок заносил меня в Форт-Хадли. Кент старше меня по званию, но я держался с ним запросто и даже давил на него, поскольку руководил следствием. Я видел, как он выступает свидетелем на заседаниях военного трибунала. Кент обладал теми качествами, которых прокурор ожидает от полицейского чина: бесстрастный, организованный, логичный в своих показаниях, и говорил так, что ему верили. И все же было в нем нечто такое, что не укладывалось в привычные рамки, и я не раз чувствовал: обвинение радо поскорее отделаться от него. Может быть, Кент выглядел слишком прямым и бесчувственным формалистом. Когда под трибунал попадает кто-либо из своих, армейских, к обвиняемому всегда испытываешь неизъяснимую симпатию или по крайней мере жалость. А Кент из той породы, которая различает только белое и черное, не признает полутонов, и любой, кто нарушил закон в Форт-Хадли, нанес личное оскорбление полковнику Кенту. Однажды я видел, как он улыбался, когда молодой новобранец, спаливший спьяну заброшенную казарму, получил десять лет за поджог. Но закон есть закон, как ни крути, и такая личность, как Уильям Кент, нашел свою нишу в жизни. Вот почему я был несколько удивлен, когда увидел, что он потрясен происшедшим.
— Вы проинформировали генерала Кемпбелла?
— Нет.
— Пожалуй, вам следует немедленно поехать к нему.
Он неохотно кивнул. Вид у него был расстроенный, из чего я заключил, что он сам побывал на месте преступления.
— Генерал намылит вам шею за то, что не известили его вовремя, — сказал я.
— Я не был убежден, что жертву опознали, пока сам не увидел тело, — объяснил полковник. — Я хочу сказать, что у меня не хватало духу доложить генералу о его дочери...
— Кто первым опознал потерпевшую?
— Сержант Сент-Джон. Он и нашел тело.
— Он знал ее?
— Они оба были на дежурстве.
— Думаю, он не ошибается. А вы знали капитана Кемпбелл, полковник?
— Конечно. Это она.
— Не говоря уже о личных знаках и нашивке с именем на форме.
— Да, но форма, как и все остальное, исчезла.
— Как исчезла?
— Не знаю, кому это понадобилось... форма и...
Ты пытаешься объяснить такие вещи или перебираешь происшествия, запавшие в памяти, и вот, услышав показания и увидев труп, спрашиваешь себя: «Что-то тут не то, но что?» Я спросил Кента:
