«<…> Моя покойная мать, несмотря на очень тяжелые пережитые ею годы и даже десятилетия, оставалась сама собой. Но вопрос в том, можно ли считать это заслугой? Поэт только тогда бывает хорошим поэтом, когда он искренен. Мама была хорошим поэтом и, следовательно, была искренна к окружающим, к самой себе и к своему творчеству. Она просто не могла быть иной, потому что в ней лжи не было, той самой внутренней лжи, которая заставляет превращаться людей в хамелеонов. Может быть, в житейском, прагматическом плане это было и лучше для нее, если бы ей такое удалось. Но это было выше ее сил». Далее сын подчеркивает, что биография Ахматовой окрашена неподдельным страданием: сначала огорчениями от общения со своим окружением, любовными драмами и разочарованиями, затем горечью и болью, связанными с войной и, особенно, со сталинскими расправами над беззащитными людьми. Все эти явления она воспринимала чувством; но не во внешнем плане, а проникая в самую суть. Они наполняли ее душу скорбью и страданием, постоянно мучили ее, становились основой самого существования.
На вопрос, какие из ахматовских стихов ему наиболее близки, Лев Николаевич дал несколько неожиданный ответ: «Из стихов моей матери мне лично больше всего нравятся, мне ближе ее стихи, связанные с пейзажем. Она умела поразительно чувствовать природу, в том числе и городскую природу: парки, сады, дома, и так точно все это передавать, что мои любимые стихи лежат именно в этой области. Кроме того, у нее есть такие большие исторические полотна, как 'Поэма без героя', мемуарные произведения. Затем у нее были эмоциональные стихи, излагающие чувства. Они тоже были прекрасны, но не они в числе моих самых любимых, несмотря на то, что они были обращены к моему собственному отцу <…>».
Интимной лирики матери, обращенной к разным мужчинам, кроме отца, он явно не воспринимал, хотя именно здесь встречаются подлинные поэтические шедевры. Недооценивал и глубокую гражданскую поэзию автора «Реквиема». В интервью не удалось избежать и прямых вопросов, касавшихся непростых отношений между матерью и сыном. Лев Николаевич ответил честно и, как ему казалось, объективно: «<…>Мама, хотя в силу разных обстоятельств мы и прожили многие годы вдали друг от друга, по-своему любила меня, переживала за 'без вины виноватого' сына. В годы заключения она помогала мне, сколько могла, деньгами, высылала мне продовольственные посылки. Помощи таковой не было, когда я отбывал срок в Норильске, но то были военные годы, тогда мама, находясь в эвакуации в Ташкенте, сама бедствовала, много болела. Отвечая на Ваш вопрос, я хотел подчеркнуть лишь, что хлопотать за меня, как я думаю и по сей день, следовало более грамотно. Не через влиятельных знакомых, а обращаясь прямо в прокуратуру. Это могло бы дать хоть какие-то плоды, поскольку следствие не располагало никакими доказательствами моей вины. Они не смогли получить от меня нужных им для обвинения доказательств. Жаль, что многочисленные мамины друзья не подсказали ей более верного направления действий». (Напомню, что Анна Андреевна обращалась с ходатайствами по поводу сына и в Генпрокуратуру, и в Президиум Верховного Совета СССР и ее заявления на сей счет приводились выше, однако Лев Николаевич об этом так и не узнал до конца жизни — документы появились в печати позже. Данный факт лишний раз свидетельствует о серьезности размолвки и недопонимания между матерью и сыном.)
Спрашивали и о причинах преследования Ахматовой со стороны Сталина и Жданова. Л. Н. Гумилёв дал своеобразное, в духе теории этногенеза истолкование трагической коллизии, повлиявшей также и на его жизнь: «Объяснить это довольно просто. Существовала тогда совершенно ложная теория, что человек — царь природы и что он всесилен управлять ее законами. Все то, что находилось внутри человека, относили исключительно к социальной сфере, полагая, что ею же, естественно, распоряжаться можно. На самом же деле природными явлениями, к числу которых определенно относится и творчество, точно так же, как и явлениями погоды, климата, землетрясениями, размыванием берегов, руководить путем приказа нельзя. Но этого нельзя было объяснить ни Сталину, ни Жданову, которые считали, что они распоряжаются всем. Если почему-то их распоряжения не выполнялись, то должны быть виноватые. <…>
По этой модели Сталин и Жданов относились и к писателям, не понимая, что художник – это прежде всего выразитель какого-то определенного настроения и чувства, людских взаимоотношений, что творчество ему полностью далеко не подвластно. Но попробуйте объяснить это людям, которые в жизни никогда всерьез не занимались творчеством, не общались с творческими людьми, разве что с трибуны, даже не с кафедры, и потому, естественно, просто этого не понимали. Невежество – такой же повод для злодеяний, как и злая воля».
Вскоре Льву Николаевичу довелось пережить и одно из немногих счастливых мгновений последних лет своей жизни – реабилитацию отца (все обвинения в его адрес были официально признаны несостоятельными)[59] и в полном объеме возвращение к российскому читателю творчества выдающегося поэта Серебряного века. С трепетом в сердце и со слезами на глазах бережно перелистывал он сборники стихов и прозы Николая Гумилёва, портрет которого в офицерской форме всегда висел у него над письменным столом.
В 1990 году Лев Николаевич получил первую в своей жизни отдельную (двухкомнатную) квартиру, однако радости она ему не принесла. Все чаще давали знать о себе болезни. Тогда же он перенес тяжелый инсульт, после него уже не смог вернуться к привычной творческой жизни. Правая рука перестала слушаться, и он не мог, как прежде, вычитывать и править верстки многочисленных книг и статей, которые непрерывным потоком поступали отовсюду. К этому следует добавить застарелую (еще лагерную) язву 12- перстной кишки, болезнь печени и диабет, который долго не могли диагностировать, хотя он несколько раз и доводил Льва Николаевича до потери сознания. Тогда-то и услышал его друг и ученик Гелиан Прохоров из уст Гумилёва печальное признание: «Геля, мне жить уже незачем, мне уже нечего делать, я написал все, что хотел. Теперь я могу умирать». Подолгу и тяжело болея, он теперь много диктовал на магнитофон, писал мало и все чаще говорил о приближающейся смерти. Он вынужден был отклонять приглашения из разных стран — Франции, Испании, Венгрии, Монголии, Японии и др. Не мог уже поехать даже в Москву. Жена, друзья и ученики, как могли, поддерживали ученого.
В таком положении застал его распад Советского Союза, который для всех нормальных и здравомыслящих людей явился шоком. Но только не для кучки временщиков, случайно и, по счастью, ненадолго оказавшихся у власти. Однако за несколько лет они успели сделать то, чего не удавалось многочисленным недругам и завистникам России на протяжении целого тысячелетия. Такого бедлама и прямого предательства страна не знала даже в Смутное время. Бездарное руководство обрушило на страну шквал авантюрных реформ. Сверхдержава, одно имя которой заставляло трепетать недругов, в одночасье оказалась на задворках мировой истории. Российский этнос, находящийся в обскурационной фазе своей эволюции и в отсутствие харизматического лидера, оказался неспособным защитить собственные жизненно важные интересы и оказать сколь-нибудь эффективное сопротивление зарвавшимся политикам и олигархам, беззастенчиво грабящим и унижающим страну и народ.
Гумилёв все видел своими глазами, все чувствовал и еще больше понимал умом и сердцем. Друзьям- единомышленникам рассказывал: «Я как-то читал лекции в МИДе, но кончились они бедой. Я объяснял им, какие у нас могут быть отношения с Западной Европой и ее заокеанским продолжением — Америкой. То, что Америка — это продолжение Европы, они усвоить не могли и считали, что она кончается на берегу Атлантического океана. И еще я им говорил об отношениях с народами нашей страны. Поскольку я занимаюсь историей тюрков и монголов, я знаю этот предмет очень хорошо и поэтому посоветовал быть с ними деликатными и любезными и ни в коем случае не вызывать у них озлобления. Они сказали: 'Это нам неважно — куда они денутся!' 'И вообще, — сказали они, — мы хотим, чтобы вы читали нам не так, как вы объясняли, а наоборот'. Я ответил, что этот номер не пройдет. Они сказали: “Тогда расстанемся”, подарили мне 73 рубля и пачку чая. Большую пачку». К этому добавил: «Аудитория меня поразила своей косностью и тупостью»…
Было чему удивляться и возмущаться: во внешнеполитической цитадели, призванной отстаивать жизненно важные интересы России, с некоторых пор засели люди, проводившие по существу антинациональную политику, направленную на расчленение страны и превращение ее в послушный придаток Запада. Лев Николаевич внимательно следил за трагическими событиями, развернувшимися в стране после ее распада. При каждом удобном случае подчеркивал, что в новых геополитических реалиях он «поддерживает этническое единство путем внутреннего неантагонистического соперничества», в мировом масштабе — многополярный мир и евразийский полицентризм.
Гумилёв категорически возражал против проведения аналогий между распадом СССР и крушением
