себя на дому. И для такого двойного образа жизни условия у него сложились вполне подходящие…
Грач был вдовец, к тому же – бездетный, близких родственников не имел. И потому жил один, свободно и бесконтрольно. Был сам себе хозяин.
В доме его, в дальнем конце коридора, имелась особая, небольшая комната, – нечто вроде чулана. Там-то он и оборудовал себе гранильную мастерскую.
Мастерская эта была точно такая же, как и у знаменитых гранильщиков Урала, где Салов провел в молодости семь лет. Такая же, как и у всех ювелиров, в любых частях света!
Гранильное дело имеет давние традиции и глубокие корни… И несмотря на современный, поразительный, технический прогресс, общий вид и характер мелких ювелирных мастерских мало в чем изменился со времен средневековья.
В любой такой мастерской, как и пять столетий назад, прежде всего бросается в глаза рабочий стол с необычным, причудливым, волнообразным краем. Во впадине такой «волны» всегда стоит кресло мастера, а все ручные инструменты лежат справа, на самом, так сказать, «гребне».
И прочие непременные принадлежности профессии также унаследованы от прошлого! Тут и шлифовальные круги, и всякие миниатюрные станочки, и набор увеличительных стекол. И конечно же – источник света и энергии…
То обстоятельство, что современный электромотор заменил собой древний ручной привод, – лишь облегчило труд, но отнюдь не изменило ни общих условий, ни индивидуального характера ремесла.
Максим Салов в свое время сумел установить на заднем дворе, в старой баньке, небольшой электродвижок… Покойной жене своей, Марфе, он объяснил, что это нужно, мол, для граверных дел, для срочных домашних заказов.
И хотя Марфа тогда согласилась, поверила, – работать ему все же приходилось с опаской. Слишком уж была она бабой вздорной и въедливой: постоянно вмешивалась в дела Грача и частенько заглядывала к нему в мастерскую. Заглядывала неожиданно, без спросу… И когда она, наконец, отошла в лучший мир, старый Грач даже вздохнул с облегчением.
Теперь-то он мог творить свои дела, не опасаясь сторонних глаз и домашних сплетен! Да, в общем-то, он и не любил ее по-настоящему. Его связывала с Марфой давняя привычка и, кроме того, то, что дом, в котором он жил и коим теперь владел, являлся собственностью покойницы…
Мы сказали уже, что Максим Салов жил один… Эта фраза нуждается в уточнении.
Разумеется, в доме он, отныне, царил безраздельно. Ему никто уже больше не мешал! Но все же он занимался делом прибыльным и рискованным, входил в состав мощной подпольной организации. И организация эта не могла (да и не должна была) оставлять Грача без присмотра…
И потому на задах его дома, в той самой, старой баньке, где помещался движок, регулярно дежурили люди. В основном это были молодые, могучего сложения, угрюмые и неразговорчивые парни.
Никого из них, в общем-то, Салов близко не знал; они сменялись довольно часто и заглядывали к нему только затем, чтобы попросить горячего чайку или какой-нибудь закусочки… Но старый Грач сознавал, чувствовал, что они не только его охраняют – но еще и следят за ним. Следят крепко, бдительно.
Здесь прозвучали слова «Старый Грач». Их также следует уточнить…
Был наш герой, конечно, уже не молод. Но все же и не так уж стар. Ему недавно только стукнуло пятьдесят восемь, потребность в женщине еще не вовсе угасла в нем, и потому – для утехи и баловства – он держал постоянную любовницу Надю.
Тридцатишестилетняя, еще достаточно свежая, Надя была стройна, пышногруда, с могучими бедрами и толстой, шелковистой, пшеничного цвета косой, уложенной вокруг головы «короной». И помимо всех этих прелестей, она обладала еще одним качеством – весьма ценным для Салова… Дело в том, что была она на редкость проста, добродушна, покладиста. С ней было легко сговориться! В принципе, она принадлежала к категории любовниц, которых обычно называют «приходящие, на своих харчах»… И приходила она всегда по субботам. Причем – регулярно, честно, без обмана.
Иногда Старый Грач задавался вопросом: а что же, собственно, нашла в нем эта вкусная, белотелая бабенка? Особенной красотой он не блистал (и никогда не заблуждался на этот счет), да и сексуальной силою – тоже…
Может, она все же искала здесь какую-нибудь практическую выгоду? Что ж, в данном смысле, Грач был не плох. Постоянно подкидывал ей деньжонки, делал дорогие подарки. Но подарки эти Надя принимала без жадности, с равнодушной и ласковой ленцой.
И порою, лаская ее, заглядывая в чистые, светло-голубые ее глаза – такие же чистые, как ключевая вода, такие же голубые, как полуденное небо в ясную погоду – Салов думал: «А, может, и вправду любит? Почему бы и нет? Ведь можно же полюбить меня – такого! Ведь любят же иногда и таких»…
10.
Однажды вечером в субботу – это была последняя суббота апреля – Надя, как обычно, явилась в гости к Грачу.
Одета она была в беличью шубку, пушистый платок и короткие щегольские ботики, сплошь утопавшие в густой снежной слякоти.
И едва войдя в дом, раскрасневшаяся, пахнущая снежной свежестью, Надя сразу же сказала:
– Ноженьки у меня совсем промокли… зазябли… Такая слякоть, грязь кругом! Согрей-ка меня, папочка, поскорей!
– Идем в мастерскую, – сказал Грач. – Там тепло, я только что протопил…
Она торопливо прошла по коридору, на ходу разматывая платок, расстегивая шубку. В мастерской и впрямь, было тепло, даже жарко. И быстро раздевшись, она села в кресло. Сбросила ботики. Протянула ноги к печке…
Печка помещалась сбоку от стола. Надя уселась, стало быть, вполоборота к нему, положила локоть на изгиб «волны»… И вдруг – краем глаза – уловила какой-то зыбкий зеленоватый блеск, какую-то странную вспышку света.
Она медленно повернула голову, и тотчас же зрачки ее расширились – как от толчка. Она словно бы вся напряглась, разглядев лежащий на столе, возле шлифовального станка, прозрачный многогранный светло- зеленый кристалл.
Лицо Нади на мгновение изменилось, обрело новое – странное, хищное выражение. Но Старый Грач ничего не заметил. Он смотрел не в лицо этой женщины – а на ее ноги.
Ноги у Нади были хороши! Длинные, стройные, с круглыми коленями, облитые черными тугими чулками – они могли бы взволновать любого… И она сама прекрасно это сознавала!
Легонько вздохнув, она отвернулась от стола. Провела кончиками пальцев по своим ногам – от бедра к коленям – огладила их… И вдруг прошептала, округляя губы:
– Ой, чулки-то совсем сырые! Еще, не дай Бог, простужусь…
– Ну, так сними их, – сказал вздрагивающим голосом Салов.
– Верно, – согласилась она. – Так будет лучше… – и высоко, до самых бедер завернув юбку, принялась возиться с резинками, стала стягивать чулки.
Потом она спросила, приподняв в улыбочке уголки пухлых, пунцовых, крепко покрашенных губ:
– Ну? Где будем – прямо здесь? Или в спальне? Там-то, пожалуй, зябко, неуютно…
– Так ведь здесь как-то неудобно, – пробормотал в растерянности, Салов, – нет ни постели, ничего…
– А что нам надо-то? – весело отозвалась она. – Чем-нибудь подтереться, да что-нибудь под себя подстелить… Вот, хотя бы! – И указала на медвежью шкуру, лежащую в углу, на полу. – Чем тебе не постель? Больно уж ты, папочка, привередливый… Или это, может, – от старости?
– Брось болтать, – сказал, криво усмехаясь, Старый Грач. – Какой я старик? Я еще могу… И ты перестань называть меня папочкой. Не люблю этого. Ложись, дура, скидай с себя все!
Малое время спустя, оба они – разгоряченные, распаренные, – уселись рядышком на повлажневшей шкуре. Закурили. Помолчали, думая каждый о своем…
Надя покусала прилипший к губе кусочек папиросной бумаги. И затем – небрежным тоном:
– А что это у тебя за камушек на столе, а? – спросила она. – Я его только что заметила… Красивенький
