раздражение.
— Я не могу привязать его к своей юбке, — ответила герцогиня. — Я просилась поехать с ним, но он сказал: не стоит, — поскольку день был слишком жарким, и добавил, что к утру, наверное, будет сильная роса.
Нортенгерленд сел и погрузился в молчание.
— А зачем вам Адриан? — спросила герцогиня, подходя и усаживаясь рядом с отцом на кушетку.
— Да незачем особенно. Просто хочу сказать ему, что он здесь слишком долго. Меня утомляет эта суета; из-за него весь дом кверху дном.
— Хотите послушать музыку? — предложила дочь, улыбаясь про себя.
— Нет, Мэри. Не сейчас.
Граф погладил ее кудри, чтобы смягчить отказ, который, он видел, пришелся ей не по душе.
— Отец, вы же не желаете, чтобы Адриан уехал? — спросила она, глядя ему в лицо.
— Он к тебе добр? — полюбопытствовал граф, оставляя без внимания вопрос.
— Да, — быстро ответила герцогиня, краснея, хотя сумерки скрыли ее румянец.
— Ты сегодня гуляла? — осведомился он.
— Да. Прокатилась верхом до самого Олдерлейского леса.
— Одна?
— Нет, с Адрианом.
— Ты сейчас хорошо себя чувствуешь?
— Да, отец.
— А как стеснение в груди, на которое ты жаловалась раньше?
— Совершенно прошло.
— А кашель?
— Тоже!
— Ладно, береги себя.
Нортенгерленд встал и медленно вышел из комнаты. Через мгновение на застланной ковром лестнице раздались его шаги — граф спускался на первый этаж.
— Чтоб ему! — воскликнул Нортенгерленд некоторое время спустя, исходив большую гостиную вдоль и поперек. Там царил полумрак; свечей не зажигали, огонь в камине не горел, в окна холодно заглядывал безлунный вечер. Граф, прекрати хождения, простер усталое тело на диване. Стояла полная тишь, и лишь угрюмый шепот листвы дразнил ею нетерпеливое ухо. Наконец-то раздался какой-то звук: в кухне или на втором этаже не то что-то уронили, не то хлопнула дверь. Нортенгерленд встрепенулся, напряг слух — но все уже умолкло. «Чтоб ему!» — снова простонал граф и обессиленно уронил голову на подушку.
Что-то прошелестело в траве за стеклянной дверью в дальнем конце гостиной, послышалось фырканье, и за стеклом возникла большая собака. Она что-то обнюхивала на земле. Перси видел ее, однако не шелохнулся, только плотнее прижал к подушке ноющий висок. Вдалеке прозвучал голос, он с каждой минутою приближался.
— Уилсон, когда закончишь обрезать лиственницы, займись деревьями перед домом — они совсем запушены. Плющ надо подрезать — свет не попадает в окна. И надо пересадить розовые кусты вон туда. Эй, Юнона, что там у тебя? Летучая мышь? Лапой сбила? Уилсон, отними у нее. Фу, старушка, фу! Умница! Ладно, Джемми, на сегодня все. Не забудешь про решетки для винограда? Их надо починить.
— Не забуду, милорд. Спокойной ночи, ваша светлость.
— Спокойной ночи! Да, загляни по дороге в сторожку и спроси Крэбба, хорошая ли наживка получится из тех мух, что я ему прислал. И пусть его старший сын зайдет ко мне завтра в восемь утра — я собираюсь на рыбалку.
— Передам, милорд. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, Джемми. Ну ладно, Юнона, забирай свою летучую мышь — она уже дохлая. Что? Родословная не позволяет такое есть? Лежать, старушка! Положи голову мне на ногу.
Голос умолк, и в комнате стало еще темнее, чем прежде. Высокий джентльмен стоял на лужайке сразу за упомянутой дверью, спиною к дому, лицом к широкой равнине под синим шатром небес. Он застыл молча и неподвижно, словно погруженный в вечерние размышления, подняв голову к южному созвездию, которое медленно зажигало в ночном небе звезду за звездой.
Впрочем, раздумья длились недолго: насвистывая удалой мотивчик, джентльмен повернулся к стеклянной двери, открыл ее и шагнул в дом.
— Темень-то какая! — С этими словами вошедший потянулся к сонетке.
— Я просил бы вас не требовать свечей, — донеслось из непроницаемой тьмы.
— Это еще почему? Что вы тут делаете в одиночестве, старый сумасброд?
— Я буду очень признателен, — отвечал слабый голос, — если вы совершите насилие над своею всегдашней бесцеремонностью и станете в моем доме обращаться ко мне по имени.
— Какие нежности! — воскликнул ночной гость. — Я вынужден буду поступить в пансион для благородных девиц и улучшить свои манеры, иначе не сумею угодить жеманному щеголю ушедшего века в его сельской норе. Браммел, где вы?
— Браммел, быть может, и вправду имя, — отвечал сладкогласный незримый дух, — но точно не мое. Полагаю, вы употребили его в качестве прозвища — вульгарный обычай, принятый у вульгарных людей. Вероятно, лорд Арундел называет мистера Энару Кровопийцей, а синьор Фернандо в ответ именует шевалье Фредерика Обмылком. Мистера Говарда Уорнера при вашем дворе величают не иначе как Козочкой, а мужлана, обитающего в Гернингтоне, кличут Навозной Кучей.
— Отлично сказано, мой дерзкий петиметр, — отвечал высокий садовник, отдававший указания насчет розовых кустов. — Отлично, мой старосветский павлин, я охотно послушаю еще.
— Вы копались в навозе, Артур? — спросил невидимый оратор. — От вас идет запашок — аромат конюшни, я полагаю?
— Я и впрямь заходил на вашу конюшню несколько дней назад, — ответствовал землеустроитель. — По недосмотру хозяина она пребывает в таком авгиевом состоянии, что, вполне возможно, запах не выветрился до сих пор, хотя я немедля сменил платье и вдобавок принял ванну.
— Почему вы так любите возиться с домашней скотиной? — вопросил голос. — Потому что Арундел нанял вас покупать лошадей и собак и угощает джином всякий раз, как вы отыщете ему кровного жеребца или породистую гончую?
— Не совсем так! Просто в их бессловесном обществе я отдыхаю от колкостей желчного старого джентльмена, сочетающего слабое здоровье с дурным нравом.
Ответу помешал приступ надсадного кашля, который оставил по себе частое прерывистое дыхание, отчетливо слышимое в наступившей тишине.
— Вам ведь не хуже нынче вечером? — произнес герцог Заморна, придвигая кресло к дивану, на котором возлежал его тесть.
— Мне хуже с каждым вечером, Артур.
— Бросьте! Это ипохондрия. Напротив, вам лучше день ото дня. Я только сегодня утром заметил Зенобии по поводу ваших затянутых ляжек и шелковых чулок, что вам к лицу этот старомодный форс.
— Артур, мне неприятны ваши речи, а особенно — ваш вульгарный жаргон.
— О, живя в глуши, вы заделались утонченным романтиком! Думаю, если бы я вытащил вас на воды — да хоть в Моубрей, — это бы пошло вам на пользу, особенно если бы вы согласились показываться на людях и обедать за общим столом.
Послышалось легкое шелестение, как будто кто-то с усилием встает, затем голос: «Я ухожу!» Однако Заморна придвинул кресло еще ближе к дивану, дабы преградить собеседнику путь.
— Не капризничайте, — сказал ом. — И не надо закатывать истерику из-за того, что вам предложили обедать в обществе десятка хорошо одетых, хорошо воспитанных господ, каждый из которых, ручаюсь, куда лучше вашего осознает свое положение и налагаемые им светские обязанности.
— Вы что, составили заговор с целью отправить меня в Моубрей? — спросил граф.
— Не знаю. Я об этом думаю, — ответил его зять. — Особенно если вы будете упорствовать в своем затворничестве.
— К черту! Довольно меня оскорблять! — воскликнул Нортенгерленд внезапно переменившимся