взмыленном коне с известием об окончании ссылки, Каролина все не отказывалась от надежды. Она не могла поверить, что герцог Заморна забыл ее настолько, чтобы не откликнуться на просьбу. Однако прошло уже три недели, и с надеждой пора было прощаться. Отец не писал, потому что сердился на дочь. Опекун не писал, потому что чары Каролининой сестры, словно опиумная настойка, усыпили его память, стерли воспоминания о других женщинах, заглушили всякую мятежную тягу к блужданиям вдали.
Мало-помалу до мисс Каролины начало доходить, что ее отбросили с презрением, точно так же, как сама она откладывает надоевшее платье или выцветший шарф. В глубоких раздумьях, во время ночных страж, мисс Вернон осознала — сперва смутно, затем с полной ясностью, — что совсем не так важна для графа Нортенгерленда и герцога Заморны, как нашептывало ей тщеславие.
«Я правда думаю, — с сомнением говорила она себе, — что папе нет до меня дела, потому что они с мамой не были обвенчаны и я не законная его дочь. Наверняка он гордится Марией Генриеттой, поскольку она так удачно вышла замуж и все считают ее красавицей. А для герцога Заморны я просто маленькая девочка, которой он когда-то подыскивал учителей, чтобы ее научили играть на фортепьяно песенки, рисовать пастелью, говорить с правильным парижским акцентом и читать скучные, заумные, дурацкие итальянские стишки! А теперь он сбыл меня с рук и вспоминает не чаще, чем рахитичных сыновей лорда Ричтона, которых иногда сажал на колени, чтобы сделать приятное другу. Нет, я не хочу, чтобы он так ко мне относился! А как я хочу? Как он должен на меня смотреть? Не знаю, надо подумать. Не будет вреда, если я порассуждаю об этом сама с собой, ночью, когда невозможно заснуть, так что остается лишь глядеть в темноту и слушать, как часы отбивают половины и четверти».
Убедив себя, что тишина не слушательница и одиночество не зритель, Каролина прижалась щекой к подушке и, зажмурившись, чтобы не видеть даже смутных очертаний большого окна, которое только и нарушало полную темноту ее спальни, продолжила свои рассуждения: «Я правда думаю, что герцог Заморна мне очень нравится. Не знаю точно почему. Он не хороший человек, судя по тому, что сказал мистер Монморанси, и не особенно добрый или веселый. Если на то пошло, в Париже есть десятки джентльменов, во сто раз более любезных и остроумных. Юные Водевиль и Дебаран за полчаса наговорили мне больше комплиментов, чем он — за всю жизнь. И все равно он мне ужасно нравится, даже когда ведет себя дурно. Я думаю о нем беспрестанно, думала все время, пока жила во Франции, и ничего не могу с собой поделать. Неужели…»
Она прервала мысленную тираду, подняла голову и оглядела спальню. Темнота и тишь. Каролина вновь легла на подушку. Вопрос, который она себе задала, вернулся: «Неужели я его люблю?»
— О да! — воскликнула Каролина, вскакивая в неодолимом волнении. — Да, люблю, и сердце мое разрывается!
«Я очень гадкая, — думала она, снова забираясь под одеяло. — Не очень, — успокаивала совесть. — Я люблю его только в таком смысле: я желала бы все время быть рядом и делать то, что ему приятно. Я хочу, чтобы он был холост, но не потому, что мечтаю выйти за него замуж, — ведь это нелепость; просто не будь у него жены, он бы чаще обо мне думал. Мистер Монморанси говорил о моей сестре Мэри так, словно она заслуживает сочувствия. Чепуха! Быть такого не может. Наверняка герцог любил ее до безумия, когда они поженились, и вообще: она до сих пор живет с ним, каждый день видится и беседует. Хотела бы я побыть такой же несчастной: чтобы она на месяц стала Каролиной Вернон, а я — герцогиней Заморна.
Ах, если бы существовало волшебство и герцог узнал, как я его люблю и как лежу сейчас без сна, мечтая о встрече с ним, что бы он подумал? Наверное, только посмеялся бы и сказал, что я дурочка. Почему, ну почему он не ответил на мое письмо? Почему папа такой жестокий? Как темно! Скорее бы настало утро. Било всего час. Не могу уснуть; мне так жарко, так беспокойно. Вот бы сейчас к моему изголовью подошел дух и предложил исполнить любое мое желание. Будь он добрый или злой, я бы рассказала все и попросила дать мне власть над герцогом Заморной: чтобы он полюбил меня, как никого прежде не любил. И еще пусть герцогиня вновь станет мисс Перси, и разонравится ему, и не будет такая красивая, тогда, я верю — вопреки судьбе! — он полюбит меня и женится на мне. Ну вот, я схожу с ума. Пора остановиться».
Таковы были полуночные монологи мисс Вернон, и к такому многообещающему состоянию мыслей она пришла к концу первого месяца в Эдем-Коттедже. Небрежение не смирило ее дух и не ослабило чувства, а, напротив, привело в такое исступление, что Каролина была готова на все — стыд, бесчестье, гибель, лишь бы добиться желаемого, и распалило так, что она не обретала покоя ни днем, ни ночью. Изгнанница не могла есть, не могла спать. Она исхудала. Она начала составлять самые дикие планы. Можно вернуться в Витрополь переодетой, встать у дверей Уэллсли-Хауса и ждать, когда выйдет герцог. Она бросится к нему, голодная, продрогшая, усталая, и о чем-нибудь попросит. Он ее узнает и по крайней мере пожалеет. Не сможет же он холодно отвернуться от своей маленькой Каролины, которую так ласково целовал на прощание печальным хоксклифским вечером!
Упрямства и романтичности мисс Вернон было не занимать, и с нее вполне сталось бы осуществить нечто подобное. Собственно, она даже предприняла первые шаги: подарила горничной свои хорошенькие часы с бриллиантами, а взамен попросила заказать у портного в Фидене костюм мальчика. Часы стоили примерно две сотни гиней, костюм — от силы шесть фунтов. Видимо, бездумная расточительность досталась мисс Каролине по наследству. В приобретенном за столь большую цену наряде она намеревалась в один прекрасный день выскользнуть из дому, пройти четыре мили до Фидены, а оттуда доехать до Витрополя дилижансом.
Настолько далеко она успела продвинуться в своих мудрых планах, когда однажды утром, часов в десять, вошла служанка и положила рядом с ее кофейной чашкой письмо — первое и единственное, полученное Каролиной с приезда в Эдем-Коттедж. Она взяла послание и оглядела печать, адрес и штемпель. Печать была самая простая, сургучная, адрес написан неразборчиво, на штемпеле значилось «Фритаун». Полнейшая загадка. Каролина растерялась. У нее не было никаких соображений, от кого может быть письмо. Она разглядывала его долго, не решаясь сломать печать. Покуда есть сомнения, есть и надежды; определенность может грубо их раздавить. Наконец она собралась с духом, сломала печать, раскрыла послание и прочла:
«Вудхаус-Клиф
Фритаун
29 ноября
Моя дорогая маленькая Каролина!»
Дочитав до этих слов, мисс Вернон уронила письмо на колени, упала лицом на стол и залилась слезами. Весьма странное поведение, но юные романтические барышни, по слухам, часто ведут себя непоследовательно. Торопливо вытерев глаза, Каролина вновь схватила письмо, глянула на него, опять заплакала, улыбнулась сквозь слезы, встала, быстро прошла по комнате, остановилась у окна и, держа послание дрожащей рукой, сквозь пелену влаги прочла следующую примечательную эпистолу:
«Моя дорогая маленькая Каролина!
Дела на несколько дней призвали меня в Вудхаус-Клиф, поместье мистера Уорнера в окрестностях Фритауна. Фритаун на сто миль ближе к Фидене, чем Витрополь, и это обстоятельство напомнило мне о некоем письме, оставленном месяц назад на библиотечном столе в Уэллсли-Хаусе. Упомянутого письма при мне нет; если память не изменяет, я запер его в ящик секретера в туалетной комнате с намерением ответить быстро, но закруживший меня вихрь событий унес с собой и всякое воспоминание о спрятанном письмеце.
Большого ущерба моя забывчивость не нанесла, поскольку я все равно не мог исполнить то, о чем ты просила. Ты хотела, чтобы я выступил посредником между тобой и отцом и по возможности убедил его изменить твое местопребывание, так как Эдем-Коттедж тебе не по вкусу. Тут я никак не могу на него повлиять. Мы с твоим отцом, Каролина, никогда о тебе не разговариваем. Пока ты была маленькой, я мог советоваться с ним касательно твоих уроков и учителей, и эта тема не вызывала у нас больших разногласий. Однако с тех пор, как ты начала считать себя взрослой, мы с ним серьезно разошлись во взглядах на тебя и твое воспитание.
План твоего отца тебе известен: ты наблюдала его в Париже и теперь наблюдаешь в Фидене. О моем ты почти ничего не знаешь; сказать по правде, он еще слабо оформлен и не до конца понятен даже
