сказал: «Верный в мале и во мнозе верен есть, и неправедный в мале, и во мнозе неправеден есть».
— Я НЕ ХОЧУ СЕЙЧАС ОБ ЭТОМ РАЗГОВАРИВАТЬ! — закричал царь, стискивая голову ладонями.
Императрица со страхом посмотрела на него и быстро вышла прочь…
Подполковник Рождественский шел следом за монголом. Он помнил, что это весьма хитрая бестия — при задержании убил городового, кавалера двух крестов за японскую войну, и скрылся. Потом всплыл в Швейцарии, контактировал с Ульяновым-Лениным и его супругой, навещал Горького на Капри — это все говорило о довольно высоком его положении в РСДРП — и вот, видите ли, вернулся в родные пенаты. Хотя родные пенаты у него не здесь, а в дикой Монголии, где степь да верблюды. Принес же черт, как будто своих не хватает…
Упускать Джамбалдоржа подполковник не собирался. Он прикинул, что постарается взять его в любом случае, хотя противник, видать, опасный. Рождественский многое знал о японских видах рукопашной борьбы, сам кое-что изучил на досуге; точно так и у монголов могли быть свои хитрости. Покойный кавалер Старостин, которому Цуда распорол печень, это хорошо усвоил, только что другим рассказать теперь никак не мог.
Монгол тем временем свернул в проулок и стал подниматься по лестнице в «Номера Монтбланк», как гласила довольно аляповатая и облезлая вывеска. То ли у него там встреча, то ли едва приехал и хочет снять себе меблирашку. Черт же с тобой, решил Рождественский, обожду.
Он стал возле афишной тумбы так, чтобы хорошо видеть лестницу, и закурил папироску. В кармане лежал браунинг девятый номер, состоявший на вооружении Охранного отделения, но это не успокаивало подполковника. Как назло, вокруг не было ни одного городового, которого можно взять на подмогу или отослать за таковой в участок… Рождественский зябко переступил с ноги на ногу и тяжело вздохнул. Подумать — он, подполковник, бегает по улицам, ловит злоумышленника… А что поделать, коли время таково? Особенно сердило Рождественского, что даже провокаторов к большевикам и прочим анархистам засылать стало невозможно. Особенно тут навредил генерал Джунковский — бывший губернатор Москвы, а нынче командир Отдельного корпуса жандармов и товарищ министра внутренних дел.
— Провокацией я считаю такие случаи, когда наши агенты сами участвовали в совершении преступления! Сами устроят типографию, а потом поймают и получают ордена! — кричал Джунковский на подчиненных. Спорить с ним было трудно, ибо Рождественский и сам знал целый ряд подобных случаев, не принимая в них участия только ради сохранения чести. Но сейчас он был беспомощен и рассчитывать мог лишь на себя.
— Господи, пронеси, — пробормотал подполковник, бросил папироску и перекрестился. Тотчас же на лестнице появился Джамбалдорж, резво сбежал вниз и пошел далее по проулку.
Рождественский последовал за ним, сжав в кармане рукоять браунинга. Так они шли довольно долго, причем монгол даже ни разу не оглянулся — очевидно, не подозревая за собой слежку. Подполковник не раз давил в себе желание закричать: «Стой!», но держался до той поры, пока они не вошли в небольшой тупик, заканчивающийся краснокирпичной стеной. Но крикнуть «Стой» подполковник Рождественский не успел, потому что монгол повернулся к нему и спокойно сказал:
— Что вам угодно, милостивый государь?
— Вы — большевик Джамбалдорж, — произнес подполковник, извлекая браунинг.
— Увольте, меня зовут Габидулла Иллалдинов, — приветливо улыбаясь, возразил монгол. На мгновение Рождественский задумался, а не ошибся ли он в самом деле, но тут же опомнился:
— Я — подполковник Рождественский из Охранного отделения. Вы знаете, о чем я говорю. Поднимите руки и подойдите ко мне. Без шуточек, господин Джамбалдорж. Или вам приятнее обращение «товарищ»?
— Я не знаю, кто вы такой. Может быть, вы грабитель, — резонно отвечал монгол, не предпринимая никаких действий.
— У вас есть выбор? — Рождественский выразительно покачал вверх-вниз стволом пистолета.
— К сожалению, нет, — вздохнул монгол и сунул руку в карман пальто. Подполковник выстрелил раз и другой, полагая, что задерживаемый хочет вытащить оружие. С невыразимой тоской на лице Джамбалдорж покачнулся и повалился на бок. Рука его выпросталась из кармана, и что-то маленькое, бренча, покатилось по камням.
Не опуская пистолета, Рождественский осторожно подобрался к лежащему и нагнулся, чтобы подобрать оброненную вещицу.
Это был маленький металлический сверчок чуть больше настоящего, живого.
— Вы не в меня стреляете, подполковник. Вы стреляете в Россию, — едва слышно пробормотал монгол. Лужа темной крови под ним быстро увеличивалась в размерах.
Подполковник покачал головой и выстрелил еще раз, прицелившись в голову.
Николай не мог знать, что ни к одной стране судьба не будет так жестока, как к России. Ее корабль пойдет ко дну, когда гавань будет уже в виду. Она уже претерпит бурю, когда все обрушится. Все жертвы будут уже принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладеют властью, когда задача будет уже выполнена…
В марте будущего года царь будет на престоле; Российская империя и русская армия будут держаться, фронт будет обеспечен и победа бесспорна.
Разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен будет исправить эти легковесные представления. Силу Российской империи можно будет измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которое она оказалась способна.
В людях талантливых и смелых, людях честолюбивых и гордых духом, отважных и властных недостатка не будет. Но никто не сумеет ответить на те несколько простых вопросов, от которых зависела жизнь и слава России.
Но война еще не началась, и никто даже не думал, что она вскорости начнется. Потому император Николай Второй дождался, пока очередной приступ боли отступит, собрал с полу разбросанные листы доклада, сел и записал в своем дневнике.
«Все утро с 10 ч. до часа принимал доклады. Завтракал Иоанн. В 3 часа поехал с Ольгой и Татьяной в военный госпиталь и в лазарет Гусарского полка на елку. Гулять совсем не пришлось. Читал весь вечер и отвечал на телеграммы. В 11 1/2 веч. поехали в полковую церковь на новогодний молебен. Благослови, Господи, Россию и нас всех миром, тишиною и благочестием!»
— Зря я накричал на Аликс, — тихо сказал сам себе император. Он хотел уже пойти мириться и просить прощения, но тут вошел Распутин.
Григорий выглядел уныло — рубаха застегнута неровно, борода спутана, а запах мадеры, исходящий от него, тут же заполнил комнату вместе с запахом пота.
— Григорий, дорогой, — обрадовался царь. Распутин прошел мимо, сел на стул и сказал, словно продолжая давно начатый разговор:
— А я тебе тут подарочек припас. Ты возьми, не обидь.
— Что за подарок? — спросил Николай. — Ты же знаешь, я всегда благодарен тебе за то, что делаешь.
— Благодарен, говоришь, а сам не слушаешь. Ну да ладно, — махнул Распутин большой рукой с длинными ногтями. — Вот, бери уж.
Николай осторожно принял у Григория подарок — небольшую фигурку кота, сделанную из какого-то металла. Предмет был необычен — от Григория следовало ожидать образок, свечку, просфорку…
— Ты на шею-то надень, — так же безразлично прогудел Распутин. — Там бечевка приделана.
Да, это было нечто наподобие медальона. Царь аккуратно просунул голову в петлю; когда фигурка закачалась у него на груди, словно легкий озноб передернул плечи Николая. Он отнес это к последнему приступу головной боли и повернулся к Распутину со словами:
— Спасибо, Григорий.
— Спасибо после скажешь. Носи почаще, сам поймешь, зачем оно. А я, пожалуй, пошел. Устал сильно.
