Тюрьма Абасири на острове Хоккайдо была поистине страшным местом, и полицейский Цуда Сандзо об этом знал. Впрочем, теперь он уже не был полицейским — скорее позором Японии, хотя обращались с ним хорошо и даже бережно.
В отличие от всех островов Японии, Хоккайдо был расположен в зоне северных ветров. Зимой температура здесь падала до минус тридцати-сорока градусов, свирепствовали ужасные метели, а камеры, на полу которых не было даже циновок, кишели блохами. Заключенные чаще всего умирали от воспаления легких, но Цуда старался не задумываться об этом — он даже не знал, сможет ли дожить до зимы.
Иногда он думал, что следует покончить с собой, но не знал, как это сделать, а главное — не представлял зачем. Умирать Цуда не хотелось, и он жалел, что его не убили тогда, на улице Оцу. Если бы тот огромный русский посильнее ударил его тростью по голове, сейчас не приходилось бы кормить собой полчища блох и размышлять о непонятном…
Заскрипел замок, и в камеру вошел надзиратель по имени Хотака. Хотака был откуда-то с юга, чуть ли не с Окинавы. Кривоногий, покрытый прыщами и воняющий потом, пожилой Хотака был добрым человеком и изредка даже разговаривал с узником, что запрещалось тюремными правилами. Совсем по-другому относился к Цуда второй надзиратель, Фунакоси. Фунакоси был младше Хотаки лет на тридцать и ненавидел заключенного — принося ему яйца, он иногда нарочно ронял их и разбивал, чтобы Цуда ел их прямо с пола, и точно так же проливал молоко.
К слову сказать, яйца и молоко Цуда получал ежедневно и не удивлялся этому, пока старый Хотака не разъяснил, что вообще-то в Абасири так не кормят.
— На кормежку заключенного выделяется в день один сэн, — говорил надзиратель, качая головой, — а одно яйцо стоит три сэна. Стакан молока тоже стоит три сэна.[4]
— Но почему меня так кормят? — осторожно спросил Цуда.
— Это надо бы спросить у начальника тюрьмы, господина Итосу. Без его ведома такие вопросы не решаются. Вот только я не возьмусь спрашивать, да и никто не возьмется. И тебе-то что? Ешь яйца, пей молоко и радуйся.
Но радоваться Цуда не мог и не хотел. Сидя в сырой камере, он часами смотрел на стену. Других заключенных выводили на работы — они валили лес, ремонтировали дорогу, работали на огородах. Цуда скучал, часами глядя в маленькое оконце под самым потолком. В окошко было видно только небо — иногда голубое, иногда серое. Там даже не было птиц.
Так Цуда провел две недели, а может, и больше — после первой он перестал считать дни. Прекратил делать гимнастику, помногу спал, видя во сне странные и неприличные вещи. И кто знает, что случилось бы с бывшим полицейским, не навести его однажды поздним вечером неожиданный гость.
Старик вошел в камеру и остановился. Цуда внимательно смотрел на дверь, ожидая, что вслед за гостем войдет кто-либо из надзирателей, но никто не появлялся.
— Здравствуй, Цуда.
— Здравствуй, почтенный, — ответил Цуда. — Почему ты не назовешь мне своего имени?
— А зачем его знать? Иногда мне кажется, что я и сам его забыл… Пустое; давай лучше я угощу тебя едой, как ты угостил меня тогда на вечерней тропинке.
Сказав так, старик вынул из холщовой сумки небольшую циновку, постелил на пол и принялся выкладывать на нее снедь. Там были морские гребешки, рис, красные водоросли, куски жареной камбалы, кувшинчик с саке. Но сначала старик подал Цуда кусок сырого мяса и велел съесть.
Цуда послушно начал жевать. Мясо было мягким и походило на печень, а пахло водорослями.
— Что это? — спросил он, проглотив.
— Морской лев, — сказал старик. — Это очень полезно. Ешь, а я буду смотреть. И пей.
Цуда отхлебнул саке прямо из кувшинчика и потянулся за камбалой. Он не любил разговаривать за едой, молчал и старик. Насытившись (а ел он медленно, не жадно, соблюдая приличия), узник поблагодарил своего гостя и спросил:
— Но как же ты сюда попал? Ты, верно, знаком с господином Итосу? Потому меня и кормят не так, как других заключенных?
— Я не знаком с почтенным Итосу, и почему тебя хорошо кормят — не знаю. А пришел я сюда тайно, и точно так же тайно должен будешь ты отсюда выйти.
— Я?! Выйти?! — удивился Цуда. Он посмотрел на дверь, так и оставшуюся приоткрытой. — Но охрана, надзиратели…
— Я же смог пройти. И даже принес тебе угощение, — сказал старик. — Если ты готов — поторопись. Господин Таканобу, великий художник из Киото, как-то сказал: «Если размышления длятся долго, результат будет плачевным». Но прежде возьми это.
Старик протягивал револьвер. Цуда даже не заметил, откуда тот его добыл.
— Это «Галан». В барабане шесть патронов, вот здесь, — старик подал тяжелый мешочек, — еще тридцать. Чтобы зарядить…
— Я видел такой, знаю, как заряжать, — перебил Цуда. Он тут же испугался, что поступил неучтиво, но старик лишь закивал головой. Цуда привязал мешочек к поясу.
— А вот нож, — продолжал старик. Нож оказался небольшим и обоюдоострым кинжалом, рукоять которого удобно легла в ладонь Цуда. — Но и это не все. Теперь — главное.
Главным оказался металлический сверчок величиной чуть больше настоящего, живого. Цуда внимательно рассмотрел его и спросил:
— Зачем он мне?
— Никогда не спрашивай, зачем тебе дана та или иная вещь. Предназначение одной поймешь сам, предназначение другой она подскажет тебе, когда придет время. Храни его и не теряй. Впрочем, потерять сверчка ты не сумеешь, даже если захочешь. Он будет с тобой всегда.
Бывший полицейский пожал плечами и убрал сверчка в мешочек с патронами. Он еле слышно звякнул о латунь гильз и упокоился там.
— А вот деньги, — подал старик еще один мешочек. — Здесь достаточно, чтобы купить билет на корабль, отправляющийся в Россию.
— Но я не хочу в Россию, — возразил Цуда, не решаясь взять деньги.
— Слушай меня, — мягко сказал старик. — Слушай меня, самурай. Все мы желаем жить, и поэтому неудивительно, что каждый пытается найти оправдание, чтобы не умирать. Но, если человек не достиг цели и продолжает жить, он проявляет малодушие. Он поступает недостойно. Если же он не достиг цели и умер, это действительно фанатизм и собачья смерть. Но в этом нет ничего постыдного. Такая смерть есть Путь Самурая. Если каждое утро и каждый вечер ты будешь готовить себя к смерти и сможешь жить так, словно твое тело уже умерло, ты станешь подлинным самураем.
— Ты меня не понял, старик! Я не боюсь смерти! — повысил голос Цуда. — Я просто не хочу в Россию! Я ненавижу эту страну, которая всегда желала моему народу зла.
— Поэтому ты и поедешь туда.
Цуда вздохнул, протянул руку и взял мешочек с деньгами. Он оказался тяжелее, чем тот, что с патронами.
— А теперь иди, — сказал старик. — И помни, что последователь нэмбуцу повторяет имя Будды на каждом вдохе и на каждом выдохе и никогда не забывает о нем. Точно так же слуга должен думать о своем хозяине. Никогда не забывать хозяина — вот что главное для слуги.
— Но… ворота? Они же закрыты?
— Помни о сверчке, самурай, — улыбнувшись, промолвил старик. — Всегда помни о сверчке.
В узком коридорчике, на полу, присыпанном сенной трухой, лежал мертвый надзиратель Хотака. Голова бедного надзирателя была свернута набок, изо рта и ушей огромной лужей натекла кровь, в которой кишели блохи. В камерах еле слышно шумели другие узники, которые понимали: что-то происходит, но что именно — не могли даже догадываться.
Цуда осторожно пробрался мимо трупа, стараясь не наступить в кровь. Револьвер он сжимал в руке,
