страны, в которой мы родились, делятся на две неравные части — кто видел разрушенный Грозный и кто не видел. Президент этой страны, например, не взглянул — поглядел лишь на аэропорт. Я видел, во что превратили четвертьмиллионный цветущий город. Разговаривал с детьми, месяцами не выходящими из погреба. Прятался в Аргуне с русскими стариками от российской бомбежки. На моих глазах в Шали очередью с вертолета убили девушку, ослепительно красивую даже после. Тогда я, может, себя переоценил. Может, мне и не под силу такой опыт.
В Буэнос-Айресе и Флоренции — спокойнее. Но и там живая жизнь мне дороже всего. Самые лестные для меня слова о «Гении места» сказал Лосев: «Вот это реальное чувство места, и у читателя возникает чувство узнавания». Это то, чего я добивался по крайней мере. Если удалось хотя бы для одного читателя — совсем неплохо.
И. Т. Лосев, кстати, видит ваши истоки в Шкловском, Мандельштаме и Бродском.
П. В. Я крайне польщен, но и смущен тоже. Впрочем, Лосеву виднее — я привык ему доверять.
И. Т. А портреты людей вы когда-нибудь делали? Писали ли вы когда-нибудь очерки, эссе о человеке, о живом?
П. В. Да, маленькие, они и тут тоже есть, такими вкраплениями. Присутствуют, но всегда очень коротко. Я думаю, это впереди, в следующей книжке.
И. Т. Расскажите о ней, пожалуйста.
П. В. Условное название — «На окраинах империи». В отличие от «Гения места», в который Россия и прочий бывший Советский Союз совсем не включены, эта географически будет располагаться там.
Больше всего меня интересуют окраины империи. Я сам с окраины, себя ощущаю осколком империи. Сын московского еврея и ашхабадской молоканки. Родился и вырос в Риге. Прожил большую часть взрослой жизни в Нью-Йорке. Теперь живу на бывшей окраине той же советской империи — в Праге. Мне интереснее то, что происходит по периметру, чем в центре. За последние три-четыре года я был в Латвии, разумеется, в Казахстане, Узбекистане, Туркмении, Белоруссии, Украине, Грузии. В Чечне. На отшибе России — в Приморье, Хабаровском крае, на Сахалине.
И. Т. А Петербург будет входить?
П. В. Разве что по касательной. Ваш Петербург если и окраина, то в каком-то другом смысле.
Вот в этой книжке должны возникать люди более крупным планом. Всякие судьбы, которые меня продолжают волновать. Еще не знаю как, но должна возникнуть семейная линия. Предки.
И. Т. Какая книга ваша самая главная, самая существенная?
П. В. «Гений места», конечно. Не потому, что последняя, а потому, что в ней перекрестились главные жизненные интересы — прежние и настоящие. Она в наибольшей степени — сумма моего опыта, мировосприятия.
И. Т. Если можно, попробуйте взглянуть на вашу книгу глазами Вайля-критика. Вот Петр Вайль пишет рецензию на книжку «Гений места». С вашей точки зрения — ее недостатки, ее слабости, что вы в ней упрекнете?
П. В. Литературой не интересуюсь, рецензий не пишу.
И. Т. Россия сейчас разочаровалась в Западе, а Запад — в России. Россия говорит: «Западный мир без Достоевского, но только с внешней культурой». А Запад говорит, что русские оказались людьми бесстильными. Ваш взгляд на эту драму.
П. В. Полностью надуманная драма. Россия в культурном отношении есть часть Запада. И только тяжелейший комплекс неполноценности от бедной жизни заставляет говорить про какой-то свой путь. Мы все выросли на европейской и европеизированной культуре. Наши отношения мужчины и женщины заложены не персидскими стихами, а песнями трубадуров, потому что на них росли Пушкин, Баратынский, Толстой и Достоевский. Когда в 60-е годы обсуждали проблемы западников и почвенников, то апеллировали соответственно к Хемингуэю и Фолкнеру, а не к Кобо Абэ и Кавабате.
Нельзя забывать, Россия еще очень молодая страна. Российский человек любит чванливо напомнить, что американцы — молодая нация, но та Россия, которая присутствует на какой угодно — политической или культурной — карте мира, начинается с петровских времен, а реально — с екатерининских. А Екатерина — ровесница Джорджа Вашингтона, между прочим. Культурные корни Америки и России — в Западной Европе и того же возраста.
И. Т. Но, видимо, в русских заложено что-то такое, что определило именно этот путь.
П. В. Верно, но Восток тут ни при чем. Это иллюзия, как правило продиктованная невежеством. Все от комплексов, как сказано в «Подростке» — «от того, что вырос в углу».
Возьмите эти постоянные разговоры о кризисе русской культуры. Опять — простое незнание и узкий кругозор. Кризис — естественное состояние культуры. Искусство интересуется только конфликтами, только кризисными ситуациями. В остальных случаях получается «Кавалер Золотой Звезды» или газетная заметка «Будет щедрым гектар». Вокруг дела, занимающегося кризисными проблемами, всегда будет суета, нервозность и паника. Этим паническим визгом наполнена вся история мировой культуры. Думать, что это происходит только в наши времена и в наших местах, — отвратительное самодовольство.
И. Т. Но, по мнению большинства россиян, Запад Россию не любит.
П. В. Ну что значит любит — не любит, когда речь идет о государствах. В политическом отношении Запад России не доверяет и опасается ее. И правильно делает. В новейшей истории Россия сделала все, чтобы ее боялись и не верили. Это надо понять раз и навсегда. А пока Россия будет талдычить о своем особом пути, ей все больше будут не верить и все больше бояться. Представьте себе соседа, который все твердит про свой особый путь, — от него черт знает чего ожидать. Может, чернила выпьет, а может, ножом ударит.
И. Т. У вас есть ощущение конца века?
П. В. Ощущения нет, я не увлекаюсь цифрами. Но есть восторг перед массовым психозом в ожидании конца века. Вот убедительный пример торжества формы над содержанием! Ведь конец века предельно условен. Когда 1999-й меняется на 2000-й — ровно ничего не случается. Это как раз и замечательно, что ничего не изменяется, кроме начертания: была единица — стала двойка. И все чумеют. Полная победа иррациональной красоты над рациональным разумом. Ничего не происходит, а все сходят с ума.
Мне пришло в голову, что в знаменитой формуле Достоевского — «Красота спасет мир» — речь идет о том, что красота спасет мир от разума. Вот что имеется в виду! Потому что все внедренные в практику попытки устроить жизнь только по правилам разума и логики — неизменно приводят в тупик, это в лучшем случае, или к катастрофе, к каким-нибудь магаданам, освенцимам, чернобылям, на массовом или личном уровнях. Достоевский именно это имел в виду: сокрушительный рациональный разум откорректирует красота, то есть некая неведомая, неисчислимая, иррациональная сила. Не строить жизнь надо, а жить.
Люблю умение извлекать радость из каждой минуты…
Не люблю несообразительности, которая в повседневном обиходе хуже глупости.
Люблю душевное простодушие, способность удивляться. Не люблю душевную пресыщенность, эмоциональную усталость.
Люблю оперу. Не люблю балет.
Люблю живопись. Не очень люблю скульптуру.
Люблю историю, мемуары, биографии. Все меньше люблю художественную литературу, не люблю детективы, еще меньше фантастику.
Люблю кино. Гораздо меньше — театр.
Люблю вино, особенно красное, особенно бордоского типа. Не люблю крепких напитков, за исключением граппы.
Люблю кофе. Не очень люблю чай.
