И всё! Лучше бы Блум этого не делал. Лучше бы ограничился изящными и умными рассуждениями о книгах, писателях и читателях. Теперь же, в ретроспективе, по-другому выглядят все его замечательные умозаключения. Потому что понимаешь, насколько ограничен, субъективен и несправедлив каждый человек, даже такой несомненно широкий и крупный, как Гарольд Блум. Тем более имею право на узость и субъективность я, решительно не согласный с половиной предложенного в «Западном каноне» списка.
Именно половину я бы оставил, заменив остальных теми, кто сейчас — в моем, разумеется, представлении — зияет отсутствием. Прежде всего — это древние. Вершины литературы у Блума начинаются с Данте — титана Возрождения. Но что возрождалось? Гомер, Платон, Софокл, Еврипид, Аристофан, Гораций, Овидий, Петроний — я бы поставил их на место англичан, вроде Остин и Джордж Элиот: этак и вполне достойных Слепцова или Мельникова-Печерского можно включить в мировой пантеон.
Вот тут возникает самый болезненный вопрос: а где русские? Как сумел суперэрудит Блум обойтись без Достоевского и Чехова? Постижение словесности, понимаемое как обретение персонального бессмертия, — без Великого Инквизитора и Свидригайлова? Примат эстетики? Без чеховского «творчества из ничего»? В моем списке непременно присутствовали бы еще Пушкин и Гоголь; из XX века — Платонов, фигура покрупнее и Беккета, и, уж конечно, Неруды, и даже Кафки, пожалуй.
Француз возмутится тремя французскими именами. И в самом деле — почему нет, как минимум, Рабле? Немец будет явно недоволен всего тремя немецкими авторами, из которых лишь двое — сочинители в привычном смысле слова.
Критика убедительнее апологетики. Я радостно соглашаюсь с Блумом, когда он называет варварами тех, кто пытается приспособить литературу к общественным нуждам, но горестно развожу руками, увидев среди величайших из великих имя никому не известного португальского поэта Фернандо Пессоа.
Впрочем, Пессоа — простительная дань снобизму, который неизбежно вырабатывается у любого прилежного читателя. Примечательно другое: в списке Блума ясно просматриваются не просто личные вкусы и пристрастия, а приверженность к своему.
Ключевое слово современности — свое. Нагляднее всего это проявляется у футбольных болельщиков. Но и во многих иных, чтоб не сказать во всех, сферах — тоже обязательность примыкания к большому и несомненному в атомизированном страшном мире. Так гордятся гражданством, национальностью, местом рождения, природой, лесом за речкой, речкой, березками — тем, что существует помимо тебя, вне твоих усилий и достижений. В принципе это береза могла бы гордиться тем, что ты под ней разворачиваешь плавленый сырок. Или — стыдиться. Но происходит обратное! Мы сами решаем за березу, за страну, за культуру, за язык — будто мы их придумали и вывели в жизнь.
Выросший в этом языке и этой культуре, вросший в них, Блум не захотел или не сумел отрешиться от своего. Или поступил так умышленно и принципиально, будучи интеллектуально смелым и честным: свое — это свое. Я бы из их чертовой дюжины оставил четверых — Шекспира, Диккенса, Джойса и Беккета. Но зато среди моих двадцати шести было бы шесть русских. Могу себе представить, что португалец приплюсовал бы к Пессоа — Камоэнса и еще кое-кого, неохота открывать энциклопедию. А нигериец? У них, между прочим, есть нобелевский лауреат. Отсюда уже недалеко до списка зулуса. У Блума четыре женщины, а во что превратит «западный канон» феминистка? А обретающее голос сексуальное меньшинство сохранит Пруста, но гневно вышвырнет Джойса, а Беккета заменит Теннесси Уильямсом.
Самое любопытное во всем этом то, что при всех вариантах в выигрыше литература. Ее фантастическое богатство и разнообразие. На эту тему есть чудесная поговорка: «Молодца и сопли красят». Величие литературы — только в совокупности. А классиками в ней становятся. Исторический истеблишмент культуры не назначается, а вырастает, как та же береза. За него можно бороться, как за чистоту языка, но бессмысленно: ему это все равно.
Свое же всегда и всюду останется своим — такова низкая истина свободной личности в свободном обществе.
Как-то я перелистывал выпущенный в 50-е годы в эмиграции «Казачий словарь-справочник». Мелькнуло имя Лермонтова, я подивился культурной широте издания и поискал Пушкина — его не было. Вернулся на «Л» и прочел: «Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841), русский поэт, убитый на поединке казачьим офицером Мартыновым».
Петра творенье
Три тысячи триста лет назад греки в течение девяти лет осаждали и в конце концов взяли Трою. Самая (помимо «Войны и мира») военная классика из всех существующих. Пикантность в том, что причина войны — не геополитический конфликт, а похищение жены одного из греков, прекрасной Елены. Этот эпос — истинный киносценарий, даже не литературный, а именно режиссерский: раскадровка, динамичный монтаж эпизодов, быстро перемежающиеся планы: общий (взгляд богов с Олимпа), средний (битва и скандалы) и крупный (переживания героев). Если бы сценаристом «Трои» был Гомер, Ахилл в исполнении Брэда Питта и другие участники кино сильно бы выиграли. Однако Гомер был слепой, и в сценаристы его бы вряд ли позвали.
«Илиада» — мощнее, «Одиссея» — богаче и тоньше, поэтому лежит в основе всей мировой западной словесности. Одиссей, герой Троянской войны, никак не может возвратиться на родину вроде бы из-за происков богов, но на деле потому что не очень хочет — ему интересно путешествовать и постигать мир с его разнообразием женщин. Одна, Цирцея, превращает спутников Одиссея в свиней, а он при этом свинарнике живет с хозяйкой целый год. Одиссей странствует двадцать лет, и все это время его ждет Пенелопа, не подозревая, что навеки стала символом супружеской верности. Вернувшись к себе на остров Итака, Одиссей производит контрольные выстрелы из лука во всех сватавшихся к Пенелопе женихов. Вероятно, самое сексистское произведение мировой литературы.
Созданная двадцать пять столетий назад в древних Афинах комедия — мало того что замечательно смелая и смешная, но и предваряет множество современных общественных течений. Протофеминизм: женщины, предварительно договорившись, отказываются жить с мужьями половой жизнью. Протоантимилитаризм: причиной недавания становится война, которая отвлекает мужчин от постели и очага. Протопсихологизм: страсть и похоть побеждают, и женщины прокрадываются к партнерам вопреки собственным запретам. Протораскованность: то, что в русских переводах именуется «посох», «стебель», «хвостик» и т. п., вызывает живейший интерес автора и персонажей, однообразно называясь «хуй».
