скрывшийся спонсор-бизнесмен. — Совсем неплохо.
— Спасибо эльфам, — кивнул Готье и продолжил наигрывать.
Ингрид подождала, когда он закончит, но он даже, кажется, не отдавал себе отчет, что кто-то сидит и чего-то ждет от него.
— А можешь спеть что-нибудь? — спросила она, когда возникла небольшая пауза в его безостановочном гитарном монологе.
Он повернулся к ней, и тогда она впервые увидела его глаза — зеленые, неяркие, скорее цвета морских водорослей. Он посмотрел на нее, чуть подергал бровями и улыбнулся.
— Воля эльфов — закон! — И запел.
Что же это было? Кажется, «Лунная радуга». Голос оказался тоже чистым и наполненным, было видно, что человек пел, и пел много. Песня кончилась, а Ингрид уже потерялась в этих странных переливах.
— А есть записи?
— А зачем? — пожал плечами Готье. И в этом был весь он. Он никогда не понимал: зачем? Записывать альбомы, пытаться пробиться на радио, кланяться в ноги продюсерам, раздавать диски всем направо и налево. Путь на сцену был тернист, требовалось звериное упорство, волчьи клыки, гуттаперчевая совесть. Все это Ингрид поняла, когда записывала клип, разговаривала со всеми этими маслеными, улыбчивыми людьми, ощупывающими ее глазами.
— Ну а зачем ты поешь? Ты сам пишешь?
— Сам.
— А зачем?
— Чтобы было. — Он пожал плечами, отложил гитару и вышел.
Готье не любил разговоров. Сколько раз потом, когда Ингрид в изнеможении забрасывала его аргументами — неопровержимыми, достоверными, — он просто вставал и уходил. Бросал что-то типа «Иня, не будь букой» — и уходил. Никаких сил!
Как и почему они остались вместе, было для нее вообще тайной за семью печатями. В тот день он не обращал на нее никакого внимания и не реагировал ни на одну из ее штучек, просто смотрел своими большими, немного затуманенными, отстраненными зелеными глазами и улыбался. Она старалась, она хотела его впечатлить. Длинный и несуразный, совершенно неправильный — он не курил, не пил, морщился, когда кто-то матерился и был демонстративно «зеленым», природным. Он не хотел ничего того, что было принято хотеть. Он хотел, чтобы люди перестали ездить на машинах, а снова стали бы ездить на лошадях. Ей было нечем его поразить. К концу вечера она выпила больше, чем нужно, так как никакого самообладания не осталось. Она уже решила, что уедет с вечеринки с другим. Она была слишком хороша для слез и не собиралась терять самооценку. Лучший способ поправить здоровье — мужские комплименты и мужские объятия.
Поздно вечером, когда ничего спиртного уже не осталось (текила кончилась, и даже соль, и лимон), Готье вдруг встал и подошел к ней.
— Хочешь, я поеду с тобой? — спросил он.
Ингрид опешила. Буквально распахнула глаза и рот от удивления, лихорадочно соображая, как отреагировать на такое. Хочет ли она? Сказать по правде, очень! Почему? Черт его знает. Но ведь не скажешь же так просто — да, поехали, я тебе отдамся. Так же не делается, верно?
— Тебе что, негде переночевать? — Это было единственное, что пришло ей в голову.
Готье замер, непонимание отразилось в его красивых глазах. Он облизнул губы, помедлил, потом покачал головой.
— Почему? У меня есть дом. — И замолчал.
Он стоял перед ней, глядя ей в глаза. Все было предельно просто, и это было гораздо сложнее. Ну что, ему разве трудно действовать традиционными методами? Предложить ее проводить? Спросить про чашечку кофе? Предложить показать пластинки или картины? Есть столько условно признанных «приличными» способов уйти с вечеринки с совершенно незнакомой женщиной, и как же можно вот так, напрямую, спросить, а не хочешь ли, чтоб я поехал с тобой? Тоже мне, поручик Ржевский. «Разрешите вам впендюрить!» Ингрид была возмущена, она была оскорблена, она была уже совершенно готова сказать ему об этом, но вместо этого произнесла совсем другое.
— Я живу возле зоопарка.
— Я люблю зверей, — сказал Готье. Потом, словно вдруг забыв о предложении, которое только что сделал, повернулся и пошел обратно в гостиную.
Ингрид стояла и чувствовала себя полной идиоткой. У нее горели щеки, она была скорее зла, чем заинтригована. Так с ней еще ни разу не поступали. Тут Готье вернулся из гостиной, с гитарой в руках.
— Ну что, идем? — спросил он, протянув ей руку.
И все! Она пошла за ним, как прирученный мустанг, послушно и покорно. Много раз она спрашивала себя, что было бы, если бы она осталась. Ни одного шанса, что он бы стал ее уговаривать, делать какие-то шаги. Он бы пожал плечами и ушел один. Было бы это лучше? Было бы хуже? Она затруднялась ответить. Безусловно, она бы избежала многих проблем.
Они не жили вместе, хотя зачастую это выглядело именно так. Они много времени проводили вместе, но это не значило ровно ничего. Он был как деревенский кот одной из московских подруг Ингрид. Кота звали кто Степаном, кто Василием Ивановичем, а кто и просто Котом. Он был большой и красивый, завелся он у подруги сам собой — пришел в один прекрасный день к дверям ее загородной дачи, круглогодичной ведомственной трехэтажной постройки. У подруги отец был — генерал, а генерал, как известно, не звание, а счастье. Дом строили солдаты, и он получился теплым, комфортным и громадным.
Чей этот кот был изначально, история умалчивает, и выяснить этого не удалось. Людей, которые со временем привязались к Степану и считали его своим, было несколько. Кот был ухоженный, сытый, приходил далеко не ко всем, и те, кого он решал осчастливить своим появлением, благодарно кормили его, гладили, рассказывали о своей жизни. Иногда Кот оставался, иногда приходил и почти сразу уходил, иногда мог прожить и неделю. Подруга любила этого Кота, хотела увезти его в Москву, но Кот будто чувствовал ее планы и скрывался каждый раз, стоило ей только задуматься о клетке-переноске. Готье был такой же. Он не жил с Ингрид, даже если не выходил из ее студии неделями. Он там обитал. Квартиру Ингрид, ту, что находилась в непосредственной близости от Московского зоопарка, Готье не любил и практически не появлялся там — слишком гламурной она была, слишком много там было диванов, больших плазменных телевизоров, постеров с изображением Манхэттена. Он предпочитал студию, так что Ингрид фактически переселилась туда, хоть ей и не хватало бархатного комфорта ее уютной квартиры. Но что поделаешь — Готье есть Готье.
Больше всего ее бесила эта его ненормальная особенность — встать, открыть дверь и выйти куда- нибудь на несколько дней. Ни ответа, ни привета. Пишите письма до востребования. Но сколько она ни пробовала на него влиять, ничего не помогало. И Ингрид смирилась. Потому что выбор перед ней стоял совершенно простой. Либо принимать его таким, как есть, либо…
Она не представляла себе жизни без Готье. Ингрид старалась скрывать это от всех, даже от самой себя, а в особенности от Готье, но именно он, конечно, читал в ней, как в открытой книге. Он никогда ничего не делал с этим знанием. Пару раз только бросил грустно:
— Будь осторожней со своим сердцем, Иня.
— Что? Почему?
— Неужели ты веришь в любовь?
— Нет, конечно! — фыркнула она. — Что за глупости!
Любви в том семейно-созидательном контексте, который всегда подразумевается, когда говорится о любви, не было в его системе координат. В мире Готье были птицы, деревья, были звери и свежескошенная трава, но любви в том понимании, в каком это от природы несет в себе любая женщина, в нем не было. Он не мечтал никого завоевать. Он не боялся измен. Он не хотел продолжить свой род. Возможно, это просто не было своевременным, возможно, он просто был еще слишком молод.
Впрочем, не так уж он был и молод. Ему было около двадцати пяти, он был лишь чуть младше Ингрид, и она могла бы поклясться, что он никогда не изменится, навсегда останется Лелем, сидящим под березой с дудочкой и воспевающим рассвет. Между ним и такими мужчинами, как Рудольф, отец Ингрид, не было
