— Без двадцати двенадцать. Я к двенадцати в больницу к мужу еду, всегда в это время.
— Вы что, нездоровы? — гуднул немолодой работяга. — Я к семи на смену еду.
Все ехали по своим делам.
Оставив их разбираться, Мамрин угрем заскользил к кабине, протискиваясь и извиваясь. Огромную баранку пошевеливала брюнеточка в стрижке «под полубокс» (так это раньше называлось?). Мамрин пленной птицей заколотился в перегородку. У перекрестка она отодвинула форточку:
— Билеты?
— Вы по расписанию едете? Что? по расписанию?
— По, по!.. — захлопнула отдушину и, пробурчав совсем не девичье, но вполне солдатское, нажала педаль хода. «А время?» — булькнул в стекло Мамрин, уж заметя: часы в приборной доске — на половине первого.
— Сейчас ровно час, мужчина, — помог студент, очкатый-бородатый.
— Ночи! — добавил его друг, и, гогоча, они вывалились:
— Сколько времени, ваше величество?
— Сколько вам будет угодно, ваша честь!
Рухнув на площадь Восстания, Мамрин утвердил со всей возможной прочностью ноги и воззрился в охватившее его пространство. Гранитный дурацкий карандаш, увенчанный геройской звездой, торчал, как ось, посередине беспорядочного вращения каменной, бензиновой, металлической, людской мешанины. Беспросветный стальной колпак без малейших проблесков светила покрывал ее.
И победно и непререкаемо слали знак на все четыре стороны света циферблаты твердыни Московского вокзала: час. Двадцать минут пятого. Семь сорок. Одиннадцать ноль семь.
— Сколько времени!!! — воззвал к небесам Мамрин. Небеса опустились, и Божья ладонь прихлопнула егозливую букашку.
— …Почему шумим? — спросил сержант, и передвинул рацию на ремешке к груди.
— Сколько времени? — уцепился Мамрин.
— А в чем, собственно, дело? — сержант неодобрительно принюхался.
— Вы знаете, который час?.. — зловеще прошептал Мамрин.
Неохотно:
— Я за временем не приставлен.
— Так посмотрите по сторонам! — визгнула жертва.
Сержант не стал следовать приказу.
— Что вы имеете в виду? — с казенной отчужденностью произнес он.
По сторонам многорядно фырчал и тыркался, буравя клаксонами, транспорт. Рваный рок хлестал из ресторанных стекол, и швейцар в сутолоке сеял затоптанные червонцы. Муравейник переливался вкруг вокзала, брачной страстью трубили электрички. Зажглись пустые витрины булочной, гармошкой съехалась очередь за итальянским мороженым. У стоянки такси обнимали букеты мокрые теснимые цветочницы. Загремел засов гастронома, захромала световая реклама, завертелись головы прибывающих толп.
Многоцветная беспокойная пробка закупорила, насколько хватало глаз, Лиговку и Невский. Вскрикнул сдавленно слипшийся ком, валясь в метро. Выражаясь языком дорожно-транспортных происшествий, движение было парализовано.
Цвиркнул и задохся милицейский свисток, соловей городских кущ. И круглый гулкий звук прокатился в электрическом воздухе: ударила пушка с Петропавловки, которой полагалось отмечать либо полдень, либо стихийное бедствие типа наводнения.
С полднем обстояло проблематично, а бедствие неявно, но вполне наличествовало. Перенасыщенная человеческая смесь, следуя естественной закономерности, возбуждалась собственной энергией: самовозгорание опасного груза при неправильном хранении; не кантовать. В обмене репликами и соображениями уже переходили на личности и храбрыми намеками кляли городскую власть и всеобщий бардак, и сильно умный рассуждал о высоконаучной природе времени, раскручивался слух о небывалой магнитной буре, перекрываясь другим — о безобразном качестве советских часов, и третьим — о переходе на всеобщий скользящий график: уже одни читали вчера объявление об этом эксперименте, а вторые слышали по телевизору.
«Экономическая катастрофа… ионизация!..» — «Авария на подмосковной АЭС, все поезда забиты — на Ленинград эвакуируются…»
«Топливо кончилось, нет подачи энергии… троллейбусы и трамваи обесточены, закупорили весь город…»
…уже искали виновных, и вычислили таковых, в основном они оказались лицами еврейской национальности, явными или скрытыми; зазвенела празднично и призывно разбитая витрина; застонала гражданка про украденный кошелек; завибрировали кассирши и продавщицы под напором жадных рож, растекались коробки с мылом и сахаром.
И грозовыми барашками возделись, закланялись самодельные плакаты: «Демократия — через многопартийность», «Патриоты всех стран — объединяйтесь!», «Труд должен быть свободным!», «Долой партократию!» и почему-то «Украсим наш город!». Балансируя на лотках и урнах, проклюнулись поверху ораторы, напрягая тренированные гортани, рубили правду-матку, в подтверждение правоты ведя рукой вокруг — не то демонстрируя имеющиеся безобразия, не то даря их слушателям широким жестом Садко, бросающего заморские подарки — в доказательство, что уж теперь-то всем явно и очевидно: так дальше жить нельзя.
— Был порядок раньше, был! А теперь…
— Всем принять вправо! — Милицейский «козел», чиркая синей мигалкой и ярясь сиреной, проталкивался упорно. Мегафон слал привычный жестяной указ: — Граждане, соблюдайте порядок! Просьба очистить площадь!.. Нарушители законности будут привлечены!..
Призывы возымели противоположный эффект. Тр-рах по жестяному и стеклянному! Отрицательные эмоции площади сфокусировались на козле отпущения. Выделились крепкие ребята в черных майках и десантных тельняшках и хорошо прикинутые деляги, с мятыми боксерскими носами и выкрученными ушками борцов. Фургончик качнулся и лег, хрустнув зеркальцем на кронштейне и вминая в борт дверные ручки.
Площадь завопила.
Мелькнула фуражка, треснул рукав, с мягким влипающим чмоком опустилась пряжка армейского ремня.
Вдали черной гребенкой плеснули дубинки ОМОНа.
— Сто-оп!!! — седеющий рослый киногерой держался с мегафоном на опрокинутой машине. — Нельзя кровавую баню! Они этого хотят! Провокация не пройдет! Мы не марионетки… Мы не дадим себя одурачить! загнать в лагеря! Хватит!
— А-а-а!!
— Мы еще узнаем причину! и виновников! Хаос — против нас! Паника — против нас! Опять пойдем на поводу? на бойню?
— Э-э-э!!
Прорубил воздух кулаком:
— Чего они добились? Пошли вразнобой часы? Это — повод для погромов? для психоза? — Повел по толпе указующим пальцем: — Ну, кто тут такой туземец, что впадает в раж из-за испорченных часов? — Перепустил умелую ораторскую паузу: — Пусть тот, у кого никогда не врали часы, первый бросит в меня камень! Ну? Булыжником, так сказать, орудием пролетариата?
Нервное напряжение проискрилось смехом. «Я б кинул, да тут асфальт кругом!»
— У кур сальмонелла, у свеклы нитраты, у компьютеров вирус, у часов тоже… дизентерия!.. — Пошутил, значит, с народом.
Подыграли хохотом. Оратор, безусловно, обладал магнетизмом: он ухватил нерв толпы, как хирург пинцетом, и теперь играл на этой натянутой струне, приотпуская.
— Не в часах дело!
— А-а-а!!
Как всякий вяловатый и малоудачливый человек, Мамрин обладал развитым воображением,
