вызванный необходимостью помочь, мистеру Лейну, явно угас, старик с несчастным видом привалился к какому-то мужчине, который небрежно обнимал его за плечи. Джейн быстро подошла к нему и что-то сказала. Я видел, как он на нее окрысился. Вполне понятно, ну что же, ничего не поделаешь. Джейн вернулась ко мне.
— Что он сказал?
— Что он еще ни в ком так не ошибался.
Этого и следовало ожидать, но Джейн огорчилась. Постепенно чувство разочарования в нас овладело всей группой. Все они теперь повернулись и смотрели на нас. Удручающее зрелище. Я взял холодную руку Джейн в свои — что еще я мог сделать? А группа неодобрительно качала головой.
Мы шли молча. Все наши дальнейшие планы, все то, что мы собирались делать после разговора с командиром, стало теперь бессмысленно, об этом не стоило больше говорить. Если разобраться, то все правы — и командир, и группа, и мы. В том, что происходит, ничего нельзя изменить. Страх, радость, да и другие человеческие чувства совершенно излишни. Кто-то — а может быть, и все — будет спасен, а кто-то погибнет, и тут уж ничего не поделаешь. Можно только выжидать и наблюдать.
Мы находились на полдороге к вытянутому бугру, и, не сговариваясь, двигались прямо на него. Может, поднявшись на его вершину, мы увидим уже упоминавшуюся американскую военную базу: ведь, в конце-то концов, в Гренландии есть американские базы, а на случай можно положиться. Но, поднявшись, мы не увидели ничего, только в точности такой же холмистый ландшафт. Естественно, ведь если бы поблизости была база, ее обитатели наверняка заметили бы потерпевший аварию самолет. Время от времени я произносил: «Да, да» просто чтобы нарушить тишину. Я нежно пожимал руку Джейн, но она не реагировала. Оглянувшись, мы увидели, что за это время рядом с разбитой машиной навалили высокий снежный курган, увенчанный деревянным крестом. Очевидно, под ним лежали трупы погибших. Возле братской могилы стоял командир, перед ним полукругом остальные. Он держал в руке фуражку и явно произносил речь.
— Мне кажется, там происходит что-то вроде богослужения, — сказал я, и Джейн кивнула.
— Ну вот, — сказал я, вспоминая свои страстные слова, обращенные к Джейн, как мне тогда казалось, с полной искренностью. Теперь же я не испытывал к ней никаких чувств. Все вместе взятое было мне противно, я хотел одного — чтоб это поскорее кончилось, безразлично как. Мне нечего было дать Джейн, и я сожалел, что заставил ее порвать с большинством. На меня-то группа, несмотря ни на что, всегда смотрела как на чужака, да я ничего другого и не желал. Но Джейн была любимым и уважаемым членом коллектива и бросила его ради меня, и этого ей никогда не простят.
— Что касается красивых слов, то мы оба наговорили их предостаточно, — сказала Джейн. Выходит, мы с ней думали об одном и том же. — Просто невероятно, — продолжала она, — до чего можно увлечься какой-нибудь идеей, планом и тому подобным. Входишь в азарт, чего только не придумываешь и строишь целое сооружение, но как только об этом перестаешь думать, или что-нибудь произойдет, или у тебя переменится настроение, все сразу пропадает. У меня появилось предчувствие — знаешь, женская интуиция, — что случится нечто совершенно ужасное: нас спасут, а остальные погибнут. Если это произойдет, я буду тебе обязана жизнью, но смотреть на тебя не смогу. Это ужасно — оказаться правым вот так. И, в сущности, смерть всех этих людей будет на твоей совести. Но ты не обращай внимания на то, что я говорю.
Я не обращал. Я был охвачен глубокой меланхолией и отвращением ко всему. Если бы я был один, я бы вернулся в разбитый самолет и сидел там, уставясь на какой-нибудь прибор. Нет, такая жизнь — не для нервных натур вроде меня. А между тем именно эта наша нервность заставляет нас искать или создавать ситуации, которые нам не по плечу и к которым гораздо лучше приспособлены люди, ничего такого в своей жизни, не переживавшие и уютно проводящие вечера за картишками.
— У предчувствий есть одно свойство: они никогда не сбываются, — сказал я. Это изречение тоже было порождено моей меланхолией. Когда я не в духе, я начинаю изрекать афоризмы, которые звучат вполне разумно, но ничего не значат. Мне стало страшно, я начал глубоко дышать и таким образом преодолел страх. Я принял твердое решение никогда в жизни больше не путешествовать. В глубоком кресле посиживать у камелька, а лед, чтоб был только в стаканах.
В группе у разбитой машины началось какое-то движение — видно, они что-то решили. Люди суетились, до нас доносились голоса, суть слов мы и не разбирали. Из самолета вылезли двое членов экипажа, один — все еще с плоскогубцами. Из алюминиевых полос они мастерили что-то вроде носилок; мы, молча, наблюдали, как они пошли с носилками к мистеру Лейну и тот, поломавшись немного, и улегся на них. Четверо мужчин подняли носилки и прошлись для пробы. Проба получилась неудачная — старик чуть не скатился. Командир, наблюдавший за ними, подал знак, чтобы опустили носилки. Остальные пассажиры подошли, сняли с себя пояса и привязали ими мистера Лейна. Итак, эта задача была решена.
Они медленно построились в колонну — правда, то один, то другой все время вылезал, но все же появилось какое-то подобие порядка. Командир низко надвинул на лоб фуражку и прошелся вдоль рядов очевидно, произнося при этом что-то ободряющее. Наконец-то они успокоились, подровнялись — ну в точности школьники, всем, классом отправляющиеся на прогулку! Командир указал на нас. Вся колонна оглянулась, даже мистер Лейн попытался повернуть голову в нашем направлении, но это ему не удалось — видно, привязали его на совесть. Начальник поманил нас, мы махнули ему в ответ. Я думал, что теперь он погрозит кулаком, но так далеко он все же заходить не стал. Он пожал плечами и одновременно развел руками — жест, выражающий бессилие. Мы поняли, что сделал он это для группы, а не для нас, и потому не обиделись. С облегчением мы смотрели, как колонна, наконец, тронулась — очень медленно, но когда через некоторое время я снова посмотрел в ту сторону, они продвинулись уже достаточно далеко. Итак, мы расстались; ну что ж, посмотрим, кто из нас выживет. Согласно нашему плану нам предстояло остаться у самолета, и я очень этому радовался: мне вовсе не хотелось месить ногами суровые гренландские холмы.
Взявшись за руки, мы медленно побрели к самолету. Осмотрели его внутри, мы обнаружили в хвосте два кресла, уцелевшие после пожара. Не так-то легко было очистить их от сажи и пепла. Но нам хотелось укрыться от холодного ветра, а потому на вонь мы уже не обращали внимания. Да к тому же через четверть часа мы к ней принюхались — просто удивительно, как быстро человек приспосабливается к любым обстоятельствам.
Много часов провели мы там, подобно потерпевшим крушение на необитаемом острове. Мы сняли с себя пальто и накрылись ими. Время от времени что-нибудь говорили. Джейн рассказывала о своей жизни, я — о своей, мы задавали друг другу вопросы вроде: «Ты меня любишь?» и: «Мы будем потом встречаться?» — но все это было очень трудно сейчас решить. Если мистер Лейн не умрет и не уволит ее, возможно, они заедут в Голландию во время одного из их путешествий. Где они только не побывали — послушать ее, это очень утомительное занятие. Я настаивал, чтобы они приехали в Голландию, но она вспомнила, что мистер Лейн раз уже был там и ему не понравилось, так что шансы на повторный визит невелики. Так мы болтали, а больше молчали. Через какое-то время у Джейн пробудилось чувство вины перед мистером Лейном — я, впрочем, этого ожидал. Я терпеливо разъяснил ей, что какая бы судьба его ни постигла винить он должен только себя. Почему ему не пришло в голову отделиться от группы — он ведь достаточно разумный человек. Кто мы такие, чтобы пытаться вмешиваться в чужую жизнь?
Так говорил я, изрекал и другие истины в том же роде, а ворочать языком становилось все труднее. Разговоры перемежались долгими поцелуями; потом я почувствовал, как потянуло холодным сквозняком. Постепенно темнело и холодало, и оба мы погрузились в какой-то полусон, все больше и больше застывая. Чтобы не замерзнуть, мы все теснее прижимались друг к другу, и, наконец, я почувствовал, что мы обратились в единое целое. Так прошла ночь. Мы проснулись от шума снижающегося вертолета.
Высунувшись наружу и увидев американский военный вертолет, я удивился тому, что совсем не удивляюсь. Видно, я довольно твердо рассчитывал на то, что нас спасут. Все шло именно так, как я себе представлял. Мы не суетились, не трудились, а за нами прилетели. Вертолет мягко приземлился неподалеку от нас, дверца открылась, и из нее выпрыгнул военный. Он медленно направился к разбитому самолету, а другой военный, сидя в дверях, наблюдал за ним.
— Пошли, — сказал я Джейн, — автобус подошел к остановке, надо поспеть на него, интервалы очень большие.
Я в первый раз услышал ее громкий смех. Мы с трудом, помогая друг другу, вылезли из кресел, из-под пальто. Мы страшно закоченели, и, когда, пошатываясь, мы вылезли на волю, вид у нас был вполне
