Игра и Реальность

очень хороший друг — девочка, совершенно такая же, как я сама, но только чуть старше. Кажется, она всегда может сказать, что сейчас чувствует себя точно так же, как и год назад. Мальчики не болтают, они не называют меня дурой. Они добрые и они лучше понимают меня. Понимаете, мальчикам не нужно доказывать свою собственную мужественность. Моего лучшего друга зовут Дэвид. Он часто бывает в подавленном, унылом настроении. Он меня младше. Вообще, у меня видимо-невидимо приятелей, но только несколько настоящих друзей, которые относятся ко мне доброжелательно».

Я спросил про ее сновидения.

«Большинство — страшные. Но одно повторялось несколько раз».

Я попросил ее попробовать изобразить этот сои.

11. Повторяющийся сон. «Ситуация во всем достаточно реальная, похоже на обстановку у меня дома. Высокая изгородь, за ней розовые кусты, узкая дорожка. За мной гонится мужчина, я бегу. Все это очень ярко, до ужаса. И гадко. После того как заворачиваю за угол, я чувствую, что мои ноги в чем-то вязнут. Не вижу в этом ничего хорошего».

Позже она добавила: «Он огромный и черный (не чернокожий). Он — дурное предзнаменование. Я просто в панике. Нет, этот сон не касается секса. Я не знаю о чем он».

12. «Другой сон относится к моему детству, мне было, наверное, лет шесть. Это наш дом. Я нарисовала вид сбоку, но во сне было по-другому[48]. Слева ограда, которая переходит в сам дом. За ней дерево. Я вбегаю в дом, мчусь наверх по лестнице и нахожу в буфете колдунью. Это похоже на детскую сказку. У колдуньи метла и гусь. Она проходит мимо меня и оборачивается. В этом сне все напряженно. И тишина при этом, ты ждешь звуков, а их нет. В буфете здоровенный белый гусь, но для этого крошечного шкафчика он чересчур огромен, на самом деле он не мог там поместиться». «Путь до ограды (которая превращалась в дом) был вниз под горку. Я любила сбегать с этой горы, она очень крутая, и ты мчишься вниз, теряя всякий контроль над собой. Как только колдунья делала шаг, предыдущий след исчезал, поэтому я не могла уйти от нее или спуститься обратно к дому».

Я представил это Саре как часть ее воображаемых отношений с матерью.

Она сказала: «Возможно, так и есть. Это даже можно объяснить. Тогда, в том возрасте, я постоянно врала маме. Я до сих пор обманываю, но очень стараюсь останавливать себя вовремя».

Здесь она обращается к чувству разорванности, диссоциированности. Возможно, что здесь также выражено чувство Сары, что ее обманули, предали.

Я спросил, ворует ли она сама вещи у других людей, и она сказала: «Нет, с этим проблем никогда не было».

Дальше она рассказывала о том, как он врала тогда и все это было связано с ее ежедневными обязанностями по дому: «Ты убралась в комнате? Пол натерла?» и так далее. «Я все время врала, и чем сильнее мама пыталась подталкивать меня к признанию лжи, тем больше я обманывала. Я много врала в школе и также по поводу работы. Я не особо вкладываю себя в работу. Понимаете, в прошлом семестре мне было хорошо, а в этом — я несчастна. Мне кажется, я расту очень быстро, ну, не слишком уж быстро, но расту. Понимаете, в плане логики и рациональности я развиваюсь куда быстрее, чем в плане эмоций. Эмоционально я отстаю от других».

На мой вопрос про мастурбацию она ответила: «Да, конечно, несколько лет назад».

На этом этапе стала говорить о вещах, важность которых она чувствовала сама, и возможно здесь она ближе всего подошла к формулированию своей собственной позиции. Она сказала: «Я не могу объяснить это; у меня такое чувство, как будто я стою на крыше церкви, на самом шпиле. Я совсем беспомощна, вокруг нет ничего, за что можно ухватиться, чтобы не упасть. Кажется, я могу только балансировать там, и больше ничего».

Тогда я ей напомнил, хотя и знал, что сама она этого не помнит, как она изменилась после того, как мама, которая до сих пор очень хорошо заботилась о ней, вдруг перестала это делать — не могла по причине беременности. (Саре тогда было год и девять месяцев, а следующая беременность матери пришлась на ее шести или семилетний возраст.)

Казалось, что девочка все это понимает, но сказала она следующее: «Все серьезнее. Что до преследования, то это не мужчина преследует девушку, а что-то преследует меня саму. Люди за моей спиной делают это».

На этом этапе изменился сам характер нашей беседы — Сара превратилась в больную, демонстрирующую выраженное психиатрическое расстройство параноидального типа. Действуя таким образом, она попадала в зависимость от определенных особенностей, обнаруженных ею психотерапевтической ситуации, а также показывала высокий уровень доверия ко мне как к терапевту. Она могла бы доверять мне в работе с ее состоянием как болезнью или стрессом, но не в том случае, когда будет виден мой страх того, что она больна.

Тема увлекла ее и Сара продолжала: «Если я не успеваю вовремя взять себя в руки и справиться с этим логически, то страх проникает внутрь и ранит меня».

Я предложил Саре, чтобы она попробовала рассказать мне самую тяжелую ситуацию в ее жизни.

«Мне было лет, ну скажем, одиннадцать, я как раз только что перешла в свою последнюю школу. В младших классах мне нравилось [и она описала цветущие кусты, которые были в школе, и многое другое, что ей нравилось там, а также рассказала про директрису], а средняя школа оказалась враждебной, полной снобизма и лицемерия». Она говорила с сильным чувством: «Я чувствовала, что ничего не стою, и мой испуг проявлялся на физическом уровне. Мне казалось, что в любой момент меня могут зарезать, пристрелить, задушить. Особенно ярко я чувствовала страх быть заколотой.

Ты как будто бы носишь мишень на спине, не зная об этом».

После этого она сказала, совершенно другим голосом: «Ну, мы продвинулись куда-нибудь?»

Казалось, для того, чтобы продолжать, ей нужно какое-то поощрение. Я, понятное дело, не знал, что именно может выясниться в дальнейшем рассказе.

«Хуже всего мне было (сейчас все не так плохо), когда я доверяла кому-то какую-то очень личную информацию и это делало меня абсолютно верной этим людям, зависимой от них. Но видите, они изменились, никого из них больше нет со мной». И добавила: «Самое неприятное — когда плачешь и никого невозможно найти, никого нет рядом». После чего она смогла отойти от позиции уязвимого, страдающего человека и произнесла: «Хорошо, я справлюсь с этим. Но хуже всего, когда я в депрессии, я кажусь нудной и неинтересной. Я в такие периоды очень угрюма и погружена в свои мысли, и все, кроме моей подруги и Дэвида, отворачиваются от меня».

Здесь ей потребовалась помощь с моей стороны.

Я сказал: «Депрессия имеет свое собственное значение, что-то, связанное с бессознательным. [С этой девочкой я мог использовать это слово.] Ты ненавидишь человека, которому доверяешь, но который изменился, перестал быть надежным, перестал понимать тебя, а может быть даже, стал озлобленным. А ты ударяешься в депрессию, вместо того чтобы ненавидеть его — человека, который был, но теперь перестал быть надежным».

Кажется, это помогло.

Она продолжала: «Мне не нравятся люди, которые причиняют мне боль», — после чего начала напрямую ругать какую-то женщину из школы, отбросив логику и позволив себе выражать чувства, даже те, которые не имеют достоверного основания.

Можно сказать, что сейчас она вновь переживала какой-то маниакальный приступ, который случился в школе и о котором я ничего не знал. Теперь понял, почему ее отправили домой и рекомендовали проконсультироваться у меня. А дальше все было примерно так:

«Эту женщину из школы я просто не выношу, невозможно описать словами, как она мне не нравится. В ней есть все самое плохое, и я это вижу, поскольку у меня у самой тоже все это есть. Она думает только о себе. Она эгоцентрична и тщеславна, я — то же самое. Она равнодушна, бессердечна и недоброжелательна. Она работала нянечкой, ее заботы — это стирка, кофе с бисквитами и все такое. Она не делает свою работу. Сидит, заигрывает со всеми молодыми мужчинами из персонала, пьет херес [употребление алкоголя в школе запрещается], курит крепкие русские сигареты. И делает все это совершенно открыто в нашей столовой.