Булыжник под сердцем

и сказала мне – так, словно вокруг не было этой бешеной стаи:

– Лил, я ничего не знала, я не знала… Господи, Лили, он и меня убил.

2

Мне он не нравился. И это я не сейчас говорю, после всего, что произошло. Это правда. Мне он никогда не нравился. Знаю, многие считают, я просто ревную Джейми к ее парням, – дескать, мы с ней лесбиянки. «Девчонки-подружки», как нас окрестили в «Сан». Это не то, что вы думаете, мы не любовницы. Но, видимо, в наше время нельзя просто дружить – нужно обязательно спать. Конечно, газеты расходятся лучше, но это отвратительно.

Мы с Джейми подруги – это примерно как если б у меня была сестра. Правда, те, у кого сестры есть, не очень-то счастливы. Не знаю, я бы радовалась. У меня никогда не было семьи. Меня бросили во младенчестве. (Фотография в газете: я ьа руках сестры-монахини. «Кто мать загадочного ребенка? Крошку Лили нашли в общественной уборной». Видите, я привыкла мелькать в заголовках.) Сестры нарекли меня в честь улицы, где располагался туалет, – Лили-стрит. В Доме так и звали меня – Лили. Хорошо еще, что не Лили Стрит. Мои родственники не объявились, так что Ее – свою, так сказать, мать – я не знаю.

Вскоре меня удочерило семейство Карлсонов. Мне говорили, младенцев забирают быстро – особенно белых. Или почти белых, как в моем случае. Мы с мамой – приемной, а не Той, которая меня родила, – подолгу обсуждали мое происхождение – вот какая она была добрая. Мне очень повезло с мамой и папой – они такие милые. В общем, мы сочиняли истории о том, что я – наследница богатых иностранцев- аристократов, их преследовали из-за политики, и они меня оставили. Или что я – дочь простого цыганского барона, потерялась нечаянно, а предназначалось мне научиться секретам гадания, врачевания лошадей и вырезания деревянных прищепок.

Я так думаю, Она была мулаткой, двойного расового происхождения, как сейчас говорят, а отец белым. Или, может, наоборот, откуда мне знать? Зато я знаю, что волосы у меня вьются – чистая Африка, и узкие зеленые глаза как будто зашиты во внутренних уголках, а нос-кнопка – чуть площе и шире, чем у по- настоящему белых девушек. Кожа – кремовая и вся в веснушках. Если вы думаете, что я похожа на креолку, а это красиво и экзотично, – вы не угадали. Нет, я приземиста и коренаста и вообще похожа, как выразилась Джейми, увидев меня впервые, на Белую Фею с Дредами на спидах. Еще у меня золотой передний зуб и губа с пирсингом. По-вашему, я злобствую? Простите, но я бы вас послушала.

Так вот. Мне он никогда не нравился. Как и большинство парней Джейми, потому что все они – «плохие парни». Как трогательно, «плохие парни». Прямо-таки милые – непослушные, но безобидные мальчишки. Позавчера как раз читала в каком-то дамском журнале, что женщины жаждут запретного секса с «плохими парнями». Брехня! Меня блевать тянуло. Очередная сочная бульварная статейка, как здорово, когда накачанный работяга, настоящий мачо, срывает с девушки трусики и ее имеет. Секс с палачом: «Своими грубыми и сильными руками, словно кровососными банками, он сжимал мои вздымающиеся груди, пока соски не запылали и меня не охватила жажда его жесткой звериной плоти. „Возьми меня, Кевин, – простонала я. – Возьми меня сейчас!!!“» Жуть. А эти псевдо-Меллорсы [4] всегда так благодарны, если им удается отыметь настоящую леди в лифчике от «Палома Пикассо» и трусиках от «Ла Перла», что сразу растворяются в толпе пролетариев, где их подобрали, дабы не испытывать судьбу и окончательно не запутаться. А леди, глупо ухмыляясь, с горящими щеками (а может, и задницами) возвращаются к своей обыденной жизни. Может, их задницы тоже ухмыляются в шелковых панталонах. Дерьмо, полное дерьмо. Но я-то знаю, чем подобные истории заканчиваются, я одиннадцать лет прожила с Джейми, несчастным Зеленым великаном [5]. У нее все закончилось Шоном. А Шон… ну, Шон был кошмарным сном, из которого мы, блядь, ни в жизнь не вырвемся.

3

Ладно, лучше расскажу вам сначала, как мы с Джейми познакомились, а потом уже о нем… о Шоне, Шоне Пау-эрсе, да скажи ты имя, Лили, вот так, молодец. Боже, как тяжело. Словно сочетание букв может его вернуть. «Ночной Душегуб», как его окрестили. Мы с Джейми поражались, какие глупые прозвища дают серийным убийцам: «Йоркширский Потрошитель», «Хиллсайдские Душители», «Убийца Зеленой Реки». А лучше всего «Сын Сэма». Как мы ржали! Почему не «Племянник Артура»? А как бы они обозвали женщину – «Тетушка Брайана»? Нам казалось, это жуть как нелепо, когда взрослые английские полицейские гнусавили о Ночном Душегубе. Мы не сомневались, что с легкостью узнали бы маньяка. Вот она – глупость обывателей и журналистов, до чего они оторвались от реальной жизни. На фотографиях в газетах убийцы всегда выглядели вроде как чокнутые, психи, такие фальшиво нормальные – ну, не перепутаешь, верно? А эти бедные несчастные соседи и тетушки Мэдж всё причитали: «О боже, он был такой милый тихий парень. Кто бы мог подумать, что он такое натворит». Мы, если кого считали тупицей, всегда говорили: о, он такой милый, тихий парень, эдак многозначительно, и клоунски воздевали брови. Я сейчас вспоминаю, и меня аж корежит. Сдери я всю кожу – все равно не соскребу чувство вины. Господи, эти женщины, эти бедные мертвые суки, их лица как будто вытатуированы у меня в памяти.

Мы с Ее Светлостью почти надо всем ржали, у нас был свой особый язык, свои шутки и присказки. «Семейный», как мы его называли. Нет, мы не хотели отгораживаться или выставить окружающих идиотами; впрочем, они все равно чувствовали, что чужие. Так вот, мы ржали надо всем – когда не злились. Наверное, с нами было тяжело – особенно если подолгу. Но мы на это плевали – у нас были мы.

Ладно, так вот… Я познакомилась с Джейми Джи в 1987-м на благотворительном концерте в Виндзор- холле. Ясное дело, неразбериха там царила страшная. Эти рьяные анархические буржуйчики в дырявых рубахах и только что из универа, как водится, хотели как лучше. Впрочем, так оно всегда бывает. И пригласили меня девочкой на побегушках (ну, знаете – беги туда, беги сюда) и замутить сбор средств. Понятно, что не за деньги; стоит потерять бдительность и сказать «да» – и тебя припахали. А потом делаешь и их работу, и свою – сами они поднять зады и что-то решить не способны. В конце концов всё сваливают на тебя, а потом обзывают фашистом и деспотом. Правда, в моем случае – не очень громко: все-таки я номинально черная, да еще и категорически не приемлю идиотов любого размера, формы, национальности, вероисповедания, пола и сексуальной, блин, ориентации. Вообще. Принципиально. Аминь, бля. Терпимости не хватает? Йо, в точку, ты меня раскусил, пацан.

Где-то днем, посреди затянувшихся саундчеков и бардака, ко мне подвалил один из самых грязных, немытых и тупых парней из всего этого сброда; он еще называл себя Либерти (хотя я знаю, его зовут Найджел Боттомли, мы вместе в Олтуэйте учились); и вот он встал, нервно заламывая костлявые руки.

– Э, послушай, Лили…

– Что тебе, Найджел?

– М-м, Либерти, Лили. Теперь меня зовут Либерти – «свобода». Мне кажется, это имя, ну, типа удар по патриархальным деспотичным традициям, из-за которых нам присваивают сексистские имена еще до того, как мы становимся личностями… Мне кажется…

– Найджел, какого хрена тебе надо?

– Господи, ты иногда просто невыносима, знаешь. Я просто хотел передать, что мы, ну, пригласили женщину-юмориста. Ну как бы только что. Она типа, ну, местная, и… Спайк сказал, ты знаешь, что делать… То есть я не хочу пропустить совещание комитета, так что, ну, разберись, посмотри, нельзя ли нам ее как- нибудь вписать…

Я промолчала, что нам еще и так вписывать четыре группы, радикального фокусника и Мэнингемский женский хор а капелла. Впрочем, Найджел – затуманенным от дури взором – похоже, разглядел выражение моего лица и поплелся прочь как побитый, что-то бормоча.

– Найдж, стой! – закричала я ему вслед, перекрикивая саундтрек «Больного щенка». – Эта юмористка, ее как звать-то? Как она хотя бы выглядит?

– А, да, понял. Ну, ее зовут Джейми Джи, и Спайк сказал, она большая и страшная…

Да, блин, зашибись. Большая и страшная местная юмористка, о которой никто слыхом не слыхивал, – небось, на завтрак жрет маленьких, усталых и остроумных девочек на побегушках. Но потом я о ней забыла – назревал другой кошмар. Комитет – по крайней мере его костяк из трех человек, которые пережили утренний раскол и, как следствие, утрату общественного фургончика, поскольку тот принадлежал лидеру