Пригубив, Ван Гог поставил рюмку на стол.
– В прошлый вторник я ездил на консультацию к мэру Арля, знаете, эти вечные тревоги людей, которых всегда волнуют чужие проблемы… Мы обговаривали вопросы питания в приюте. Кстати, как вам стол, Винсент? – и Пейрон посмотрел на гостя.
– Благодарю, – Винсент посмотрел на свою рюмку и принюхался к доносящимся из кухни ароматам обжариваемой курицы, – хорошо. Так что с картиной?
Поправив воротник и разгладив на груди ткань, проявляя себя тем самым придирчиво следящим за своим внешним видом человека, доктор вздохнул. Видимо, история была одновременно и комичной, и драматической.
– Перед самым отъездом я зашел в кафе мадам Жину – вы ее должны знать, и там встретил лейтенанта Габриньи. Проигравшись в пух и прах, командир зуавов предложил мне полотно. Подумав, что десять франков из имеющихся восьмидесяти в кошельке все равно уже не сделают меня богатым, я забрал у него картину и расплатился. И вот три дня назад возница, приехавший из Арля с продуктами, сообщил мне трагическую новость. Габриньи мертв.
Сердце Винсента неровно застучало.
– Мертв?..
– Да, сценка из романов Жорж Санд. – Пейрон посмотрел на бутылку, раздумывая, не окажется ли лишним находящийся в ней остаток, и разлил вино по рюмкам. – Кто-то оскорбил проститутку, с которой Габриньи проводил последние вечера, и лейтенант вступился за ее честь… За честь проститутки.
– За честь женщины, вы хотели сказать?
– Как бы то ни звучало, дорогой Винсент, лейтенант французской армии проявил себя чудаком. Дуэли – удел нервных обитателей восемнадцатого столетия. Припудренные парики, наехавшее на ногу колесо кареты, недостаточно низкий поклон даме твоего сердца… Правда, после дуэли он повел себя как безумец. Стал кромсать саблей тело поверженного соперника. Его пытались остановить, но он убил жандарма, а после заколол себя кинжалом. Он повредился рассудком.
– Вам помочь повесить картину?
– Считаете, этим слепящим краскам можно доверять?.. Хотя… Любую смиренную скромность всегда украсит безвкусица. Если Клеопатра держала при себе уродин, чтобы подчеркнуть свою красоту, то почему этим ирисам нельзя быть здесь, чтобы указать на простоту вкуса хозяина дома. Верно?
– Безусловно, доктор. Вы позволите мне уйти?
Пейрон протянул Винсенту руку, и тот ее пожал.
Выйдя из домика, он быстро пересек двор и нашел во дворе заросший почти в человеческий рост сорняком угол. Там, сев на землю и прижавшись спиной к стене, Винсент заплакал. Ему хотелось сделать это еще в доме Пейрона, но он сдержался.
– Жизнь уходит… Она протекает сквозь пальцы… Сколько мне осталось? – тридцать? десять? пять?.. Сколько потрачено сил, сколько снов прошли мимо… Зачем я? – он посмотрел по сторонам блестящими от слез глазами. – Для чего она меня родила, что думалось ей и отцу в тот момент, когда доктор поднял меня, сияющего кровью, и поднял над ее головой?
Он сидел до тех пор, пока не высохли ресницы. Потом поднялся и тяжелой поступью направился к себе. Он вошел в здание в тот момент, когда больных приглашали к столу.
– Кушайте, Винсент, – сказала сестра, на голове которой шапочкой сидела косынка, – вы отощали за последние дни. Почему вы не едите?
– Разве это можно есть? – откликнулся один из больных, с аппетитом поедая варево. – Это же просто невозможно запихнуть внутрь себя! – глухо выкрикивал он, ломая зубами кусок хлеба и ритмично вычерпывая ложкой суп из миски. – Сколько недель эта рыба лежала на солнце, прежде чем оказаться на нашем столе?
Взяв из огромной чашки кусок хлеба и подтянув к себе стакан с чаем, Винсент подумал о том, что на помойках Арля он питался действительно с большим удовольствием. Жалобы на продукты в приюте Павла Мавзолийского от родственников пациентов сыпались градом. Мясо с душком, крупа и макароны с насекомыми, слежавшийся чай уже давно были предметом обсуждения, но дело всякий раз заканчивалось ничем, стоило только доктору Пейрону съездить в Арль. В Сен-Реми поддержки доктор не имел, но и не подвергался обструкции. В связи с этим ему оставалось только найти поддержку, что он и делал, приезжая к мэру Арля со скромными подарками.
Винсент судорожно проглатывал хлеб, запивал его отдающим полынью чаем и смотрел в окно. Там, словно расставленные видящим будущее садовником, в полном беспорядке стояли сосны. Они словно уперлись в небо распустившимися кронами и расплывались в дымке опускающейся на долину жары. Деревья играли волнами испарений, и кора их казалась Винсенту живой. Он видел тяжелое дыхание сосен и думал о том, что ритм биения их сердец совпадает с его внутренним ритмом.
Винсент посмотрел на свои руки. Они лежали на столе перед недопитым стаканом чая как лапы сфинкса, и Винсент вдруг потемнел лицом, представив, что желание взяться когда-нибудь за кисть к нему так и не вернется.
Он пришел в себя, когда понял, что происходит что-то неладное. Вокруг царила суматоха, какой никогда не наблюдалось во время обеда больных. Не понимая смысла происходящего, но возбудившись из-за общей суеты, за столом кричали больные. Некоторые, широко разевая рот, откуда вываливалась пища, орали громко. Они сидели за столом неподвижно и просто орали что было сил. Другие стучали ложками по столу, а старик Жюв невозмутимо пережевывал свой хлеб и смотрел в потолок понимающими глазами.
– Он опять упал, – сказал он, заметив взгляд Винсента.
– Кто упал? – пробормотал тот, удивившись так, что шевельнулись брови.
– Анатоль. Земля не держит этого человека. Он умрет прежде, чем накажет укравшего честь его жены ловкача.
Выбравшись из-за стола, Винсент направился туда, где царила наибольшая суматоха, – в прихожую столовой.
Жюв оказался прав. Плотное кольцо из сестер, окруживших незнакомого Винсенту доктора и откуда-то взявшегося священника, и целого хоровода пациентов приюта шевелилось и шумело. В центре этой пляски безумия лежал Анатоль, и ноги его сучили по полу в агонии.
Раздвигая руками зевак и стараясь не нарваться на персонал, который, несомненно, тут же выставит его вон, Ван Гог добрался до свободного пространства. Еще минута, и оцепенение доктора и сестер пройдет. И тогда больных тут же начнут вытеснять из прихожей, уговаривая и применяя силу.
Несчастный Анатоль поскользнулся, когда шел обедать. На ходу пообещав расквитаться со спрятавшимся в углу больным, он советовал ему приготовиться к страшной ночи, не сводил с него глаз, а сам шел к дверям, ведущим в столовую. Наступив на лужу пролитого кем-то супа, он потерял равновесие и упал. Когда он рухнул на пол, каменная колонна у входа засияла свежей кровью, и в глазах лежащего Анатоля появилось изумление. То изумление, которого ему так не хватало все эти годы…
Упав перед ним на колени, Винсент осторожно поднял голову больного и уложил себе на колени.
– Подите к черту отсюда! – прокричал, хватая его за плечо, доктор и обернулся назад: – Принесите мне камфары! Хотя какая тут, к чертям, может быть камфара, если у него череп раскроен…
Положив ладонь на лоб агонизирующего Анатоля, Винсент закрыл глаза и что-то забормотал. Голова его склонилась над умирающим, а окровавленная ладонь чуть дрожала…
– Pater noster, qui es in caelis… – шептали губы его.
– Патер ностер, куи эс ин целис… – разноголосым хором бормотали двое или трое стоящих рядом идиотов…
Убрав руку с плеча Винсента, доктор наблюдал, как ноги Анатоля теряют свою уверенность. Он посмотрел на пастора, тот показал ему ладонь, и доктор качнул головой…
– Et dimitte nobis debita nostra… – бормотал Винсент.
– Эт димите нобис дебита ностра… – гудели невпопад больные.
Анатоль тяжело дышал, но агония отступила. Приоткрыв веки и пытаясь рассмотреть мир, который обошелся с ним так жестоко, Анатоль закатывал глаза. Соленый пот резал их и выдавливал слезы. Анатоль смотрел на человека, остудившего его боль, но не видел.
Винсента уже там не было…
