Почти три десятка людей столпились у подъемника, собранного Гошей в тот день, когда они с Донованом впервые оказались на авианосце.
– Двигайтесь! – торопил Макаров, понимая, что люди и так спешат убраться с корабля как можно быстрее.
Сложнее всего пришлось с Левшой и беременной девушкой. Слабый после ранения и возвращенный к жизни филиппинцем, Левша еле переставлял ноги. Но и он спешил. Стиснув зубы, он перебирал трос руками. Внизу его уже встречали. На истерику той, что и по ровной поверхности передвигалась с трудом, никто не обращал внимания. Вместе с девушкой, рискуя упасть с высоты двадцать метров, спустился сам Макаров. Он поддерживал ее свободной рукой, а барабанную перепонку ему разрывал беспрестанный визг девушки. Оказавшись на земле, она успокоилась.
Макаров посмотрел на часы. Четыре минуты. Столько осталось до взрыва тонны тротила. Достаточно, чтобы убить всех.
– Уходим в долину! – приказал он, убедившись в том, что Питера крепко держит за руку Дженни.
Закинув на плечо руку Левши, он в последний раз посмотрел на корабль.
Макаров должен был уйти с него последним. Но он ушел, оставив в трюме Гошу.
– Атаман, будьте искренни, – услышал он голос Левши. – Где наш доблестный геолог?
– Там, где ему положено быть.
– В недрах, – не глядя на Макарова, сказал Левша. – Я понял. Что вы задумали?
Схватив его за руку, Макаров двинулся в сторону уходящих в долину людей.
Спускаясь, Гоша попытался сообразить, сколько ступеней он перебрал руками. Считать их он начал минуту назад и уже сейчас знал, что – тридцать. Пытаясь сообразить, сколько времени он их не считал, сравнить это время с тем, что подсчитывал, Гоша окончательно запутался. Даже по самым приблизительным подсчетам выходило, что он обеими руками подержался как минимум за пятьдесят ступеней – приваренных к двум вертикальным трубам обрезков арматуры.
«Меж ступенями – полметра, – думал он, прижав лоб к одной из них. – Значит – двадцать пять метров… Макаров говорил, что от ватерлинии до верхней палубы – двадцать…»
– Значит, скоро я ступлю в трюм… – прошептали его губы.
Он устал. В висках стучала кровь. Чтобы хоть как-то успокоиться и не впасть в панику, он обхватил ногой трубу, сцепил пальцы в замок и расслабился.
И пришла в голову мысль – неожиданно, удивляя, – а променял бы он свое сегодняшнее положение на то, что теперь является ему во снах, заставляя встречать рассвет в поту?..
Лежа на спине, он трогал пальцем и пересчитывал гнутые ромбы в панцирной сетке спящего над ним Гуронова. И каждый раз, дойдя до середины, где, словно наполненный водой подвесной потолок, свисал зад зэка, сбивался. Четыреста с лишним. Еще ни разу он не досчитал до пяти сотен. В глазах рябило, темнота окончательно забивала взгляд.
Голубой, почти неземной свет, похожий на глубину Средиземноморья, покрывал навощенный пол и отражался мертвым пятном в потолке. Запах прелых носков, нечистого нижнего белья, придавленных потными, немытыми телами постелей.
«Это символично, – думал он, – что я не могу досчитать. Пятнадцать лет и ни месяцем меньше», – он мысленно, в который раз, произвел вычисления. Привычка считать в уме быстро всякий раз выводила одно и то же число – пять тысяч четыреста семьдесят пять дней. Как и вчера, добавил високосные дни. Вычел те, что минули. Стало на тридцать два меньше. Но как ни старался, не менялась даже вторая цифра в числе.
«Сколько мне будет, когда я выйду?»
Тут подсчеты были проще. Сорок плюс пятнадцать. Пятьдесят пять. Размятый зоной, без зубов, с туберкулезом, желтушного вида. Согбенный старец. Если повезет. Если нет, закопают неподалеку отсюда, под палкой – не под крестом – с номером. Так положено. Впрочем, забирать его все равно некому.
Натянув одеяло до подбородка, он перевернулся на бок и замер. На него смотрели из полумрака два белых, словно смазанных жиром, глаза.
– Две тысячи пятьдесят четыре.
– Что? – переспросил Гоша.
Старик затянулся сигаретой – его никто не карал за курение в бараке, и прикрыл глаза. Белки Бесилова исчезли, и Гоше показалось, что стало темней. Такое ощущение остается, когда в комнате гаснет свеча. Но через мгновение глаза снова проявились в темноте.
– Кубиков – две тысячи пятьдесят четыре. Не считай.
– Почему?
– Когда сосчитаешь и будешь знать, уже нечем будет заняться. Прирастешь к этому месту. Станет хуже.
– Хуже, чем сейчас, мне не будет.
– Это тебе так кажется.
Помолчали. Бесилов докурил, затушил чинарик о край банки из-под кофе и поставил банку в тумбочку. Последний выдох его заполнил пространство тяжким духом бессмыслия.
– Никогда не делай здесь того, что потом станет частью твоей натуры. Не уноси отсюда маленькие секреты. Рано или поздно придется о них вспоминать. И тогда зона останется с тобой навсегда. Кубиков в сетке – две тысячи пятьдесят четыре. Зачем тебе узнавать это, прикладывая усилия? Лучше спроси, я тебе скажу.
– Какая разница, как я узнал? – пробормотал Гоша и положил затылок на подушку. – Сам сосчитал или ты мне сказал. Главное, что теперь я знаю – их две тысячи пятьдесят четыре.
– Я соврал. Я сам не знаю. И не хочу знать. Иначе не выйду отсюда вовсе.
Гоша снова повернулся к Бесилову.
Но тот уже смотрел в сетку над собой.
Бесилов мотал срок в четвертый раз, Гоша знал. Каждая новая ходка добавляла старику три года к прошлому сроку. Заехал он впервые в восьмидесятом. Тогда чистили перед Олимпиадой Москву, и Бесилова угораздило разбить в ресторане витраж. Одному богу известной дорогой занесло его в тот год в столицу, и он тут же попал, что называется, под раздачу. За стекло уплатил, но законные свои пятнадцать суток получил. На тринадцатые в камеру зашли, собрали всех, погрузили в автозаки и вывезли за 101-й километр. Он, очумелый от происходящего, тут же вернулся. И тут же получил два года за злостное хулиганство задним числом. Нельзя было бродягам вроде него портить облик советской столицы перед приездом иностранцев, никак нельзя. Что иностранцы подумают? Увезли под Оренбург. Через месяц ушла жена. Впрочем, развестись Бесилов давно хотел. В восемьдесят втором освободился, погулял три года и однажды, совершенно случайно проходя мимо заводской администрации, залез с улицы в здание и унес телевизор. Да из сейфа денег немного прихватил – пятьсот пятнадцать рублей. Не успели пяти вохровцам зарплату выдать. На следующий день взяли и дали пять лет. По году за каждого вохровца. Так он впервые оказался в Бурятии. Выйдя, обратно уже не торопился. В сорок восемь уже как-то поздно возвращаться покорять Москву. С двумя-то судимостями. Первое, чему стал свидетелем, освободившись, – заседание ГКЧП по телевизору. Страна менялась. Как-то не хотела она сидеть вместе с Бесиловым. В девяносто втором Бесилов был уже Бесом и немножко присматривал за целлюлозно-бумажным комбинатом, что на Байкале воду травил. Сколотил компанию подданных числом тридцать, и те умело собирали дань с торговцев копченым омулем на побережье. В том же году, ошибившись в возможностях, попытался порулить комбинатом. Порулить не дали. Дали восемь лет строгого режима, и он въехал в зону эту, в Бурятии, во второй раз. В двухтысячном – а сидеть Бесилов умел только от звонка до звонка, поскольку активистов презирал и работать не хотел, – освободился. С одобрением принял нового президента и через год пошел на новый круг, уже не надеясь когда-нибудь прижиться в этой новой стране. Одиннадцать лет за убийство, сопряженное с разбоем. Авторитетный набор статей кодекса позволял Бесилову изредка покуривать в бараке, вставать с кровати последним и ходить всегда с чистым подворотничком. Авторитетный чистюля. Год назад в Сочи собрался коллектив мытарей, и предложена была ими Бесилову корона. Странный человек, он думал над предложением третий месяц. С воли трижды уже приходила малява за решением, но старик медлил. То ли звание считал себя недостойным, то ли заслуги свои перед Бурятией не соответствующими
