голос рыдала мама, и он думал, что от их крика его скручивает еще сильней.
Отпустило его через целую вечность — он бы очень удивился, узнав, что судороги продолжались не более минуты. Он боялся шевельнуться и вздохнуть, ему казалось, что малейшее движение снова вызовет припадок.
— Не прикасайтесь к нему! — рявкнул дед на родителей, — вы хотите, чтобы это повторилось?
Слезы бежали из глаз, все тело болело, и прошло немало времени, прежде чем Лютик рискнул шевельнуться. Дед склонился к нему и вытер ему лицо полотенцем, подложил руку под голову, на которой набухала ощутимая шишка. Дед подождал немного, а потом бережно поднял Лютика на руки и переложил на постель.
— Если сейчас не уснешь — я провожу тебя в лес, — угрюмо сказал дед, — полежи, отдохни. В шалаше тебе будет легче.
Лютик осторожно кивнул. Потом он все же задремал, и проснулся, когда окна заметно посветлели. Мама сидела у окна, закрыв лицо руками, отец обнимал ее за плечо, дед лежал на лавке, положив руки под голову и закинув ногу на ногу.
Мышцы подрагивали, и внутри снова собирался невыносимый зуд. Лютик побоялся потянуться, и встал с кровати, стараясь не делать лишних движений. Дед сел, и мама оторвала руки от лица, отец вскинул голову и посмотрел на сына с тоской и страхом.
— Я пошел, — тихо и виновато сказал им Лютик.
Мама опять зажала руками рот, и слезы побежали у нее из глаз. Дед кивнул ему и спросил:
— Тебя проводить?
Лютик покачал головой — уже почти рассвело, и заблудиться он не боялся.
— Я буду приходить к тебе два раза в сутки. Посмотреть, и вообще… — дед вздохнул, — я там воду поставил…
В шалаше ему было спокойней только первые несколько часов. Конечно, никто не смотрел на него, он мог ходить вокруг, когда ему заблагорассудится, но болезнь становилась все тяжелей, и хождения Лютику помогать перестали. До вечера с ним дважды случались судороги, но он научился угадывать их приближение, и ложился на живот — так было легче терпеть. Зато после припадка он получал пару часов покоя, и дремал. Есть ему не хотелось, так что о трехдневном голодании он думал совершенно спокойно.
Следующие дни превратились в непрерывный кошмар. Резкий звук, или яркий свет, неосторожное прикосновение к чему-нибудь тут же вызывали судороги, и иногда на живот Лютик переворачиваться не успевал. И зуд уже не проходил, и Лютик сам не знал, что легче — мучиться от боли или от разрывающего грудь напряжения. Он окунался в туман забытья так часто, что не мог отличить его от яви, но теперь никто не звал его, и он блуждал там в одиночестве, надеясь встретить кого-нибудь.
Он еще побаивался тех существ, что кружили в тумане вокруг него, и боязливо озирался по сторонам, вспоминая, что не должен бояться.
К вечеру третьего дня судороги прекратились, но Лютик настолько ослаб, что не мог встать. Он забыл про воду, и не пил почти сутки. Деда он не видел — наверное, тот приходил, когда Лютик бродил в тумане.
Он лежал на сене почти неподвижно, не имея сил даже потянуться. Внутри него все клокотало, кипело и пенилось, и от бессилия лились слезы. Судороги и то переносить было легче, чем эту пытку неподвижностью. Лютику казалось, что он умирает, что напряжение разрывает его изнутри. Вялые зеленые ветви над головой сменялись молочно-белым туманом, и возвращались обратно, когда Лютик неожиданно понял, что если он немедленно не встанет, то просто умрет. Он собрал в кулак всю волю, с криком вскочил на ноги и помчался вперед. Туман оседал на лице мелкими каплями, он не видел ничего впереди себя, но его опасения показались ему жалкими и ничего не стоящими.
— Ну? — крикнул он на бегу, — где вы? Это я, Лютик!
— Лютик? И чего тебе надо, Лютик? — услышал он насмешливый вопрос, и от неожиданности остановился.
— Я готов стать шаманом, — выпалил он.
Млад так и не узнал, поднимался ли дед наверх перед его пересотворением, просил ли духов о снисхождении… Сначала ему хотелось думать, что нет: он верил, что прошел испытание сам, без чье-то помощи. Потом, когда дед умер, Младу так важно было сознавать, что дед любил его и не мог за него не просить. Да и пересотворение стерлось из памяти, перестало казаться таким уж невозможным испытанием. В конце концов, он остановился на мысли, что дед все же просил за него, но духи его не послушали.
Оставив Мишу одного, Млад рискнул подняться наверх: это было тяжело. Он не ужинал, но щи, съеденные в обществе Пифагорыча, явно не пошли на пользу этому подъему, как и плотный завтрак. Млад боялся не успеть вернуться до утра, прийти в себя до начала занятий, поэтому торопился и нервничал. Костер горел бездымно, и жар его уходил в небо, не согревая воздуха вокруг; кожа бубна на морозе стала хрупкой и не давала нужных звуков.
Млад отлично понимал бесполезность этого подъема: никто не послушается его, его, наверное, даже не станут слушать. Ни духам, ни богам не нужны шаманы, не прошедшие испытания, не имеющие воли к жизни. Зачем он затеял это? Чтоб сказать себе потом: я сделал все, что мог?
Первым, кого он увидел, достигнув белого тумана, стал огненный дух с мечом в руках… Белый шаман видит духов нижнего мира только во время пересотворения, когда решается вопрос, будет он подниматься наверх или спускаться вниз. И духом нижнего мира Михаил Архангел не был, но это был враждебный и очень сильный дух.
Это темные шаманы борются с духами, белые с ними договариваются. Млад немного растерялся, поглядев на свой бубен — единственное, что имелось в руках против меча… Конечно, убить его архангел не сможет, но сбросит вниз, а удар об землю будет таким же настоящим, как пересотворение. То, что происходит в помраченном сознании шамана — просто другое настоящее.
— Пришел? — раздался голос за спиной.
Млад оглянулся: из тумана вышло странное существо, похожее на человека и на птицу одновременно. Голова у него была птичья, с огромным твердым клювом, и из рукавов рубахи торчали трехпалые когтистые лапы, но во всем остальном он оставался человекоподобным. Млад встречал его только однажды и называл про себя человеком-птицей: это он разбирал тело Лютика во время пересотворения. Прошло много лет, но душа ушла в пятки и по телу пробежала дрожь: отвратительные, жуткие подробности испытания всплыли в памяти, словно это случилось вчера. Он еще не был шаманом, он был маленьким наивным Лютиком…
Духи подхватили его со всех сторон, все вокруг закружилось — вереница лиц, морд, клювов, клыков, когтей… Лютик пока еще не боялся, просто был немного ошарашен. Вмиг он остался без одежды, его тело повисло в воздухе — если это был воздух. Он чувствовал себя невесомым, но не мог двигаться — вообще. Тело перестало подчиняться ему, и от этого стало немного тревожно. Дед говорил, что он должен доверять духам, они не хотят ему зла, но, почему-то, глядя вокруг, никакого доверия Лютик не ощущал. Странно, голову он поворачивать не мог, но отлично видел все вокруг себя, и свое тело, и то, что под ним — белую подушку тумана.
Беспомощность всегда оборачивается страхом, и Лютику неожиданно захотелось расплакаться. Дед говорил, что будет очень больно… Лютик не думал об этом до тех пор, пока не оказался в полной власти этих странных существ. А вдруг он не выдержит?
Над ним склонился человек-птица и внимательно осмотрел со всех сторон, поворачивая его тело, как ему вздумается. А потом оторвал от ноги первый лоскут кожи. Ой, как это было больно! Лютик бы вскрикнул, но понял, что горло его не может издать ни звука. А когда за первым лоскутом последовал второй, Лютика охватило отчаянье. Нет-нет! Не надо так! Он думал, что заплачет — от страха, оттого, что он совсем не ожидал ТАКОГО. Но слез не было, плакать он тоже не мог. Он вовсе не был готов, он просто не знал, как это будет ужасно!
Человек-птица методично снимал с него кожу лоскут за лоскутом, и Лютик кричал — или думал, что кричит. Он просил, он умолял отпустить его, он не мог выдержать этого и минуты, но никто не слышал его. Отчаянье, всепоглощающее, наполнило его до краев — не надо! Сначала в голове его не было мыслей — он думал только о том, как ему больно, и искал выход, надеялся что-то изменить, но вдруг вспомнил: долго,
