— Может быть, есть кто-то, кто не согласен с тем, что предателя должно предать смерти? — опомнился Чернота Свиблов, — Есть такие?
Площадь зашумела, но никто не возразил.
— Я не согласен, — вдруг звонко сказал князь, а в толпе раздался свист и удивленные выкрики, — я не иду против веча. Но если этот человек — предатель и вражеский лазутчик, его надо допросить, прежде чем предать смерти. Дайте мне срок, и он предстанет перед вами на Великом мосту, но не сейчас. Чуть позже.
— Разумно, — недовольно усмехнулся Свиблов, — но кто заверит нас в том, что он не сбежит от правосудия? Он волхв, и мы только что видели его силу! Он заморочит стражу. Я уже не говорю о его высоко сидящих союзниках!
Он внимательно посмотрел на Воецкого-Караваева, который давно ушел в тень, прячась за широкими спинами Совета господ.
— Под лед его! — крикнул кто-то снизу, но его никто не поддержал.
— Князь прав, — поднялся с места старый боярин из Совета господ, — если речь идет о вражеских лазутчиках, надо накрыть всю сеть. Надо понять, чего они хотят. Волхва нельзя убивать без допроса.
— Я клянусь Новгороду, — поднял руку князь, — я клянусь, что волхв не избежит правосудия!
— Не бросайся клятвами по пустякам, князь, — тихо сказал Свиблов и повернулся к площади, — я считаю, что в подвалах моего терема охрана будет надежней, чем в подвалах детинца.
— Может, перенесем в твой терем и все службы княжьего суда? — посмеялся старый боярин, — погоди, ты еще не посадник! У князя — дружина и стража детинца.
— Стража детинца в распоряжении Совета господ, пока нет посадника, — повернулся к нему Свиблов.
— Значит, решать Совету господ. Не утомляй вече этой ерундой.
Млада отправили в детинец в сопровождении десятка стражников, под присмотром людей, которых Чернота Свиблов назвал представителями Совета господ. Он надолго запомнил этот короткий путь, под суровыми, тяжелыми взглядами новгородцев, под их выкрики и проклятья. Он убеждал себя в том, что ни в чем не виноват, и ему нечего стыдиться, он не боялся смотреть им в глаза, но видел в них только ненависть. Да, он говорил себе, что готов и к смерти, и к бесчестию ради того, чтоб задержать в Новгороде ополчение, но, пожалуй, это и было бесчестием, да и смерть маячила впереди вполне осязаемо, но ополчения это не задержало.
Горечь, бесполезная и никчемная, осязаемо застыла на губах. Млад не испытывал злости, только беспомощность и горечь. Бессмысленно обижаться на судьбу, и тем более — на врагов. Никто не предавал его, никто не заставлял говорить со степени. Он знал, на что идет, и должен был подготовиться и к такому исходу событий: сам Перун предупреждал его. Но с какой легкостью Новгород поверил в явление мертвого Белояра! Словно дети! А между тем, ничего странного в поведении новгородцев не было, Млад мог бы и не сомневаться в том, что подумает вече, едва завидев белую фигуру с посохом в руках. И Родомил говорил о том, что Новгороду явят нового Белояра. Но он и предположить не мог, что это будет за явление, насколько беспроигрышный ход сделают его враги!
Младу нечего было стыдиться, но каким же мучительным оказался этот путь! Если бы руки его не связали за спиной, он бы не удержался, и закрыл ладонями лицо. Ему плевали вслед, а у моста, где собрались «малые» люди, два или три камня полетели ему в спину: один из них, попавший по голове, сдвинул треух ему на глаза, и это вызвало злорадный смех. Стража прикрикнула на шутников и помахала бердышами, но смех от этого стал только громче. Млад не оглянулся — смешно смотреть им в лицо, если шапка сползла на глаза…
На другой стороне моста в него полетели снежки и огрызки яблок — стайка ребятишек, ощущая безнаказанность, улюлюкала и бежала за ним до самых ворот детинца. Млад не винил детей — в Новгороде смертью карали только тяжкие преступления: предательство, казнокрадство и поджог. И, увидев перед собой связанного человека под стражей, дети считали себя вправе ненавидеть преступника, их вера в правосудие была непоколебимой.
За крепостными стенами было пусто — только стража на воротах, да женщины из челяди посадника встретились им по дороге к судной палате: они тоже смотрели на Млада со злым любопытством.
Подвал оказался очень глубоким — каменная витая лестница с высокими и узкими ступенями вела вниз так долго, что у Млада закружилась голова, и пару раз он едва не оступился. Но и на этом путь не закончился: узкий проход шел под землей — потолки его кое-где держали выложенные кирпичом своды, на которые были уложены просмоленные деревянные балки. Младу показалось, что проход полого спускается вниз. Он слышал, что под башнями детинца прячутся подземелья, но не предполагал, что они простираются так глубоко. В какую сторону его вели, он не мог себе представить — на витой лестнице он потерял представление о сторонах света.
Проход вывел в подвал с земляным полом, кирпичными стенами и сводчатым потолком. Обитые железом двери вели на четыре стороны, и старший из стражников недолго колебался, поворачивая направо от прохода.
Узилище, предназначенное Младу, было довольно просторным — не меньше его собственной спальни — но совершенно пустым. Ни клочка сена, ни одной деревяшки, на которую можно сесть. И, понятно, без окон. Млад успел рассмотреть подвал, пока его освещали факелы в руках стражи. Однако дверь за ним захлопнулась без слов, и он оказался в кромешной темноте. И привыкнуть к этой темноте было невозможно — ни лучика света не могло проникнуть в подземелье.
Млад не боялся темноты, но земляная толща над головой давила на него незримой тяжестью. Несколько минут он стоял в растерянности, чувствуя, что задыхается, но потом взял себя в руки и, ощупав стены, устроился в углу, подложив под себя полушубок. В подвале было гораздо теплей, чем наверху, но сыро и зябко.
Темнота едва не свела его с ума. Через некоторое время он начал думать, что ослеп, хотя и понимал, что это невозможно. Прошло еще немного времени, когда он понял, что в подвале совершенно один — стражники не оставили никого для его охраны и ушли наверх. И одиночество напугало его сильней темноты и толщи земли над головой. Как в могиле.
Он быстро потерял счет времени, стараясь отвлечься от реальности, но это почти не помогало. Мысли его или возвращались к вечевой площади и камням, что летели ему вслед, или блуждали в темноте подземелья, натыкаясь на сырые кирпичные стены.
Млад никогда в жизни не сидел взаперти. Да, в детстве его в качестве наказания могли не отпустить гулять с ребятами, но случалось это очень редко, и никто его при этом не запирал. Он и представить себе не мог, насколько это тяжело — несвобода.
Он читал о людях, которые провели в тюрьме не один год — в Европе это считалось нормальным. Если он за час темноты и одиночества едва не потерял волю и самообладание, каково же было этим людям? Они должны были сойти с ума в первые же дни заключения.
Он обхватил руками колени и уткнулся в них лицом. Безысходность сжимала сердце — никогда еще ему не было так горько и гадко. Холод потихоньку хватал его за плечи, холодом тянуло с земляного пола, холодом едва заметно дуло из щели под дверью. Страх то и дело появлялся где-то внизу живота: а вдруг его оставят здесь навсегда? Похороненным под валом детинца, так глубоко, что и крик не донесется до тех, кто может его услышать.
Когда Млад думал о том, что надо смириться со своей судьбой, и готовился принять тихую смерть в темноте и одиночестве, неожиданно в подвале раздались шаги и голоса. Он сначала не поверил в это, но щель под дверью осветилась, а вскоре заскрежетал замок, и засов отодвинулся в сторону.
От яркого света из глаз едва не закапали слезы. В сопровождении стражника, в подвал явились трое судебных приставов из службы главного дознавателя — Млад не сомневался, что их прислал Родомил.
— Как ты тут, Млад Мстиславич? — деловито спросил старший из них, укрепляя факел в держателе на стене, — не замерз?
— Нет, ничего… — Млад поднялся и размял затекшие ноги — теперь слезы едва не закапали из глаз от радости. А он-то думал о смерти!
— Сейчас мы тебе здесь такую спальню сделаем — любой боярин позавидует! — сказал пристав, —
