— Мне… нехорошо… Мне надо выпить воды.
Темный человек наливает воду из графина, но невозможно выпить ни глотка — кажется, что от прикосновения его рук в стакан просочился яд.
— Она их отравила угарным газом. Это не так просто с печью, которая топится по-черному и по утрам. Она собирала угольки, который будут гореть без дыма. Ждала лета, чтобы самой ночевать на сене.
— Это неинтересно.
А может, тебе страшно, темный человек? Потому и неинтересно?
Нет, ему не страшно. Ей страшно, — а ему нет. Ей страшно от того, что она радуется чужой смерти, свершившейся мести. Нет, не мести — возмездию. Может быть, и «этого» когда-нибудь настигнет возмездие? Или… он нарочно пришел оттуда, из тех времен, чтобы довершить свое темное дело?
— Давай, ты сама сказала, что надо смотреть здесь. Вот и смотри! — он раздражен. Ему это неприятно. Но не более чем.
Поле, на котором еще нет мельницы. Дорога к усадьбе. Максимушка скачет вокруг дома на палочке, Петруша играет в пыли на дороге, Танечка спит в колыбели.
Старик в черном суконном армяке бредет из Подвязья. Нет, не бредет — очень даже бодро шагает, на посох опирается не из немочи вовсе. Что ворожейке стоит по лицу угадать судьбу? Высокая судьба, но трудная. Воевал, бунтовал, и каторгу прошел, и сквозь строй. И долгая старость у него впереди.
— Не вы ли, ясная пани, будете Наталья Семёновна? — останавливается, улыбается, опирается подбородком на высокий посох.
— А тебе-то что, добрый человек?
И надо бы на вы к нему, из благородных он небось, хоть и в простом армяке.
— Долго же я вас искал! — снова улыбается. Радуется жизни. Воле. Вспоминает что-то, гасит улыбку. — Я от отца вашего весточку принес.
Сердце ударяет один раз посильнее — вдруг жив? — но замирает сразу. Она и день, и час знает, когда отца не стало.
— Мой отец на каторге умер. Давно.
— Я его хоронил.
— Ну? Ладанку принес?
— Да. Она ее в ларчик положила. Поплакала. Ларчик в красный угол поставила.
— То есть он у тебя на виду был?
— Я не знала, что вы ищете.
— Так, так, так… — Он начинает ходить по комнате. — Стой! Пожар! Ты видела пожар! Где ларчик был в это время? Три шага вперед сделай.
— Там стояли дети и вещи лежали. Он сверху.
— Жалко будет тебя отпускать! — Он хихикает. — На самом виду, всегда — на самом виду! Теперь смотри по сторонам, на братьев и сестер. Кто из них оставил ларчик себе?
— Я больше не могу… У меня уже нет сил…
Мелок стучит по полу.
— Чуть-чуть осталось, совсем немного. Давай, давай! Шаг вправо.
Коммунальная квартира на первом этаже. Двор-колодец. Саночки на улицах, саночки… Мертвые на саночках. Черная вода в проруби. Ведра обледеневшие.
— Ларчик. Нас интересует перламутровый ларчик. Саночки нас не интересуют.
Да, «этих» тоже интересовал только ларчик. Настолько, что людские жизни рядом с ним ничего не стоили.
— Он стоит в большой комнате на серванте. Довоенный сервант, стекла… армированные, что ли? Не совсем прозрачные, не гладкие.
— Когда?
— Это… совсем недавно. Телевизор «Радуга» рядом.
— Так… Где?
— Большая коммунальная квартира на первом этаже.
— Очень точный адрес. Сейчас я достану карту, попробуй увидеть поточней.
— Я… не могу больше…
— Смотри. Внимательно смотри. Перламутровый ларчик с медными уголками.
— Вот здесь. Наверное. Точно здесь.
— Милая моя, это новостройки. Ты карту Питера никогда не видела? Там нет больших коммунальных квартир.
— Это здесь. Пожалуйста, я больше не могу, мне надо отдохнуть.
— В поезде отдохнешь. Поехали.
— Но… но я не могу, мне надо домой! Мама с ума сойдет!
— Сейчас ты позвонишь маме и скажешь, что остаешься у подруги. На два дня.
— Я не могу, у меня ребенок!
— Хватит! Мне наплевать. Я считаю до десяти, и ты звонишь маме.
Нет смысла плакать и сопротивляться. Пусть «этот» найдет свой ларчик, пусть все это кончится, наконец! Мягкий вагон постукивает колесами, успокаивает, навевает сон. Хороший ритм, под него в самом деле можно отдохнуть. И пусть приснится что-нибудь светлое. Нет сил больше видеть пожары, убийства, каторжников, злодеев, мертвецов. Кони. Пусть приснятся кони в тумане у реки…
Но вместо коней в тумане старик с обгоревшим лицом склоняется над изголовьем: «Эта вещь дороже жизни…» Каторжник, заросший бородой, хватает за шею: «Эта вещь дороже жизни…» Девочка-убийца смотрит дурным глазом: «Эта вещь дороже жизни…»
Вещь не может быть дороже жизни! Нет таких вещей! А если и есть, все равно ничего нельзя сделать. Ничего!
С каплей чужой крови принимаешь на себя не только проклятья рода, но и его обязательства.
Нет же, нет! Это чужая кровь! Чужая!
Чужая ли? Они стоят со всех сторон и не занимают места, словно время раздвигает пространство. Их много, очень много. Они не просят и не требуют — только смотрят. Из глубины времен. Из такой глубокой, где видно кровное родство со случайным прохожим на улице. Они смотрят и ждут.
Кровь рода не дает покоя. И не даст никогда.
— Надень перчатки, — говорит темный человек у дверей квартиры. — Я не хочу тебя подставлять.
— За… зачем? — слова застревают в горле.
— Я сказал: надень перчатки.
— Зачем я вам? Я же привела вас туда, куда вам надо. Этот ларчик здесь, не сомневайтесь!
— Мне некогда проводить обыск.
Звонок издает сладенькое «динь-бом». Шаркают шаги за дверью. И можно сделать вид, что ничего не понимаешь и думаешь, будто «этот» зайдет в квартиру, чтобы поговорить с хозяйкой, предложить ей за ларчик пять тысяч рублей (или долларов). Можно потом сказать себе: «Я не знала. Если бы я знала, я бы поступила по-другому». Но зачем тогда надевать перчатки?
А если не делать вид — то жизнь дочери дороже всего на свете! И своя жизнь тоже, тоже! Это нормально, это правильно, и незачем заранее обременять себя чувством вины! Чувством долга…
Выстрел звучит сухим щелчком, нестарая еще женщина навзничь падает на пол. Сестра. Все они теперь ее братья и сестры… по крови…
— Быстренько осмотрись, — «этот» перешагивает через мертвое тело в прихожей. — Где он?
Голова кружится, как лопасти лодочного мотора, взбивая воздух в пену. Тошнота катится волной, и
