примчишься с ребятами к маме на ферму, и она каждому нальет по кружке парного молока и отрежет по ломтю свежего ржаного хлеба. Вкуснота-то какая!
Мама, бывало, посмотрит на нас, на своих и соседских ребят, и скажет:
— Счастливое у вас детство, пострелы, не такое, как было у нас с отцом.
И задумается, и взгрустнет. А лицо у нее такое милое-милое, как на хорошей картине. Очень я люблю свою маму и всем, чего достиг, обязан ей.
Есть у отца брат — Павел Иванович. Служил, он ветеринарным фельдшером. Мы любили, когда дядя Паша приходил к нам и оставался ночевать. Постелет рядно на сене, ляжем мы, дети, вместе с дядей, и пойдут разговоры. Лежим навзничь с раскрытыми глазами, а над нами созвездия — одно краше другого. Валентин, старший брат, все допытывался:
— Живут ли там люди?
— Кто его знает… Но думаю, жизнь на звездах есть… Не может быть, чтобы из миллионов планет посчастливилось одной Земле…
Меня все время тянуло в школу. Хотелось так же, как брат и сестра, готовить по вечерам уроки, иметь пенал, грифильную доску и тетради. Частенько с завистью вместе со сверстниками поглядывал я в окно школы, наблюдая, как у доски ученики складывали из букв слова, писали цифры. Хотелось поскорее повзрослеть. Когда мне исполнилось семь лет, отец сказал:
— Ну, Юра, нынешней осенью пойдешь в школу…
В нашей семье авторитет отца был непререкаем. Строгий, но справедливый, он преподал нам, детям, первые уроки дисциплины, уважения к старшим, любовь к труду. Никогда не применял ни угроз, ни брани, ни шлепков, никогда не задабривал и не ласкал без причины. Он не баловал, но был внимателен к нашим желаниям. Соседи любили и уважали его; в правлении колхоза считались с его мнением. Вся жизнь отца была связана с колхозом. Колхоз был для него вторым домом.
Как-то в воскресенье отец прибежал из сельсовета. Мы никогда не видели его таким встревоженным. Словно выстрелил из дробовика, выдохнул одно слово:
— Война!
Мать, как подкошенная, опустилась на залавок, закрыла фартуком лицо и беззвучно заплакала. Все как-то сразу вдруг потускнело. Горизонт затянуло тучами. Ветер погнал по улице пыль. Умолкли в селе песни. И мы, мальчишки, притихли и прекратили игры. В тот же день из села в Гжатск на подводах и на колхозном грузовике с фанерными чемоданчиками уехали новобранцы, цвет колхоза: трактористы, комбайнеры, животноводы и полеводы. Весь колхоз провожал парней, уходящих на фронт. Было сказано много напутственных слов, пролито немало горючих слез.
Как вода в половодье, подкатывалась война все ближе и ближе к Смоленщине. Через село молча, как тени, проходили беженцы, проезжали раненые, всё двигалось куда-то далеко в тыл — за тридевять земель. Говорили, что фашисты стерли с лица земли Минск, идут кровавые бои под Ельней и Смоленском. Но все верили: фашисты не пройдут дальше.
Наступил сентябрь, и я со сверстниками отправился в школу. Это был долгожданный, торжественный и все же омрачненный войной день. Едва мы познакомились с классом, начали выводить первую букву «А» да складывать палочки, как слышим:
— Фашисты совсем близко, где-то под Вязьмой…
События разворачивались быстро. Через село поспешно прошли колонны грузовиков, торопливо провезли раненых. Все заговорили об эвакуации. Медлить было нельзя. Первым ушел с колхозным стадом дядя Паша. Собирались в путь-дорогу и мать с отцом, да не успели. Загремел гром артиллерийской канонады, небо окрасилось кровавым заревом пожаров, и в село неожиданно ворвались гитлеровские самокатчики. И пошла тут несусветная кутерьма. Начались повальные обыски: фашисты все партизан искали, а под шумок забирали хорошие вещи, не брезговали одеждой, и обувью, и харчами.
Нашу семью выгнали из дома, его заняли фашистские солдаты. Пришлось выкопать землянку, в ней и ютились. Жутко было ночами, когда в небе заунывно гудели моторы вражеских самолетов, летевших в сторону Москвы. Отец и мать ходили темнее тучи. Их волновала не только судьба семьи, но и судьба колхоза, всего нашего народа. Отец не спал по ночам, все прислушивался, не загремят ли советские пушки, не наступают ли наши войска; он беспокойно шептался с матерью, рассказывал о появившихся вблизи смоленских партизанах, тревожился о Валентине и Зое — они уже были почти взрослые, а в соседних селах гестаповцы и полиция угоняли молодежь в неволю.
Ни радио, ни газет, ни писем — никаких известий о том, что делается в стране, в село к нам не поступало. Но вскоре все почувствовали: гитлеровцам крепко наломали бока. Через село повезли раненых и обмороженных солдат. И с каждым днем все больше и больше. Помню, как ночью отец вздул огонь, поднялся из землянки наверх, постоял там и, вернувшись, сказал матери:
— Стреляют…
— Может, партизаны? — переспросила мама.
— Нет, регулярная армия. По всему окоему гремит… С утра через село сплошным потоком пошли вражеские
машины с солдатами, танки и пушки. Это была уже не та армия, что совсем недавно двигалась на восток. Мимо нас отступали остатки эсэсовской дивизии, разгромленной под Москвой. Все наши сельчане ждали близкого часа освобождения. Но фашистам удалось удержаться на оборонительном рубеже, и наше село осталось в их ближних тылах.
Фронт хоть и медленно, но все-таки приближался к селу. Это даже мы, дети, чувствовали по нарастающему гулу артиллерийской стрельбы. Скоро передовая оказалась совсем близко — всего в восьми километрах от нашего дома. Село было забито войсками. По нему наши палили из пушек и бомбили его с самолетов. В особенности досаждали фашистам наши «ночники» — По-2. Всю ночь стрекочут, как кузнечики, и сыплют «гостинцы». Так мы и жили, в огне и дыму. День и ночь что-нибудь горело поблизости.
Клушино долгое время было отрезано от всего мира. Что делалось на фронтах, никто не знал. Но как-то прилетел самолет, сбросил пачку листовок. Как стая белых голубей, они долго кружились в небе и наконец опустились за околицей, на заснеженном лугу. Я схватил одну, мельком глянул, вижу — рисунок: груда черепов, а сверху ворон сидит с мордой Гитлера. И русские буквы. А прочесть-то я их не могу. Огляделся, нет ли фашистов поблизости — ведь за листовки они карали смертью, — сунул ее за пазуху — и бегом в землянку. Там Зоя прочитала и обрадованно засмеялась:
— Юрка, знаешь, какая победа!
В листовке рассказывалось о разгроме гитлеровцев под Сталинградом. Радости не было конца. Во всех землянках только и говорили о поражении фашистов.
Вскоре загремело и на нашем фронте. Началось наступление советских войск. Тут-то эсэсовцы и забрали наших Валентина и Зою и вместе с другими девушками и парнями погнали на запад, в Германию. Мать вместе с другими женщинами долго бежала за колонной, заламывая руки, а их отгоняли винтовочными прикладами, натравливали на них псов.
Большое горе свалилось на нас. Да и не только мы — все село умывалось слезами: ведь в каждой семье фашисты кого-нибудь угнали в неволю.
Но горе не бывает бесконечным, наступила радость, да еще какая! В полночь к нам заглянули два человека в белых полушубках, в шапках-ушанках, с автоматами, покрытыми изморозью. Дали отцу закурить и начали расспрашивать. Это была наша разведка. Первая за все время. У нас нечего было есть, но мать захлопотала, чтобы накормить их, наварила картошки, правда, соли не оказалось.
Разведчики исчезли так же тихо, как и появились. Словно во сне. Я даже на рассвете спросил о них у отца. А он хитро посмотрел на меня, усмехнулся и говорит:
— Я сам как во сне…
Через день гитлеровцы покинули село. Отец вышел навстречу нашим и показал, где фашисты заминировали дорогу. Всю ночь он тайком наблюдал за работой вражеских саперов. Наш полковник, в высокой смушковой папахе и защитного цвета погонах на шинели, при всем народе объявил отцу благодарность и расцеловал его, как солдата.
Запомнилось мне, как в те счастливые дни всей семьей мы читали газету «Правда», которую оставили в нашем доме проходившие через село пехотинцы. На второй странице была помещена большая фотография: митинг жителей Гжатска, только что освобожденного от гитлеровцев. У всех радостные,
